Всемирно известный Центр Илизарова не так давно в очередной раз прогремел на всю Россию: курганские хирурги смогли буквально по косточкам собрать ножки двухгодовалому малышу из Таджикистана. Больные, от которых отказываются в других клиниках (и российских, и зарубежных), в Илизаровском центре — желанные пациенты. Генеральный директор учреждения Александр Губин признается, что именно они позволяют врачам расти профессионально, а не гнаться за объемами. Сам Губин работает в Кургане почти три года. О проблемах современной медицины, о ненужности инвалидов, о «нашедшихся» пострадавших в ДТП, о научном подходе в организации системы здравоохранения и о том, почему лучшие доктора поменяли Санкт-Петербург на Курган, — в интервью Александра Губина «URA.Ru». — Александр Вадимович, Вы почти три года являетесь генеральным директором Илизаровского центра. Какие основные изменения произошли за это время? — Много всего произошло. Все, пожалуй, не вспомнишь. Один из главных аспектов — за это время мы разработали свод положений, «законов», касающихся оплаты и организации труда. Все прозрачно, любой документ доступен для всех сотрудников Центра. Мы выполняем план, и у нас здорово выросли показатели. Если в 2010-2011 году мы не могли завершить план, то сейчас у нас создалась такая ситуация, что объем, который мы делали за весь 2010 год, в этом году сделан уже в мае. В октябре, если нам не дадут дополнительных объемов, нам уже будет нечего делать. При увеличении количества операций, мы выросли и по их сложности и количеству видов. — Отсутствие объемов в промышленности — это понятно. Как может «встать» медицинское учреждение? — Государство не даст дополнительных объемов. Госзадание закончится в части оказания бесплатной высокотехнологичной помощи, — ее не будет. Но есть платные больные, они могут приехать к нам и оплатить свое лечение. — Свод внутренних документов, регламентирующих деятельность Центра, — основополагающий документ? — Это очень важный инструмент, элемент работы, но он является всего лишь частью концепции развития Центра. Конечно, если просто написать законы и ничего больше не делать, не факт, что они будут работать. Законы — это всего лишь инструкция. В аспекте концепции развития это называется финансово-организационной стратегией. На самом деле, существует очень много важных элементов, которые прописаны в концепции. Все начинается с идентификации нашего учреждения. Нужно дать определение Центру, определить его место в мире, сохранив его всемирную известность. Для Центра Илизарова ключевым моментом является сохранение идентичности — иначе у него не будет никакого преимущества, потому что у Центра достаточно сложное географическое положение: Москва, Санкт-Петербург, Екатеринбург будут иметь больший поток пациентов из-за лучшей транспортной логистики. Но почему Центр Илизарова является на сегодня самым крупным учреждением в области травматологии и ортопедии и почему в него до сих пор едут иностранцы и жители России? Я считаю, потому, что мы смогли отстоять свою идентичность за счет первой позиции концепции — понятия "илизаровская философия". То есть мы не отрицаем всего того, что было сделано. Мы придаем этой методике не узко профильное значение — это, с моей точки зрения, утопия, так ничего не получится. Мы говорим о философском направлении, которое включает в себя фундаментальные законы и вообще особый уникальный подход в ортопедии. — В Илизаровском центре есть и взрослые, и детские отделения. И в концепции учреждения прописано такое понятие, как возрастная преемственность. Что имеется в виду? — Возрастная преемственность — это то, чего сильно недостает в здравоохранении вообще. А это, наверное, ключевая позиция, особенно в ортопедии. Мы совершено четко понимаем, что ребенку, который родился с врожденной ортопедической патологией или заболел, когда ему исполнится 18 лет, надо будет продолжать наблюдение и лечение. Даже если мы его пролечили в детстве, это не значит, что он выздоровел. Большинство пациентов просто не знают, куда обращаться, перейдя из детского возраста во взрослую жизнь. Они должны прийти в то место, где будет соблюдена преемственность в их лечении, где будут знать, как их лечили в детстве. Момент перехода из детского состояния во взрослое — это колоссальная проблема. Абсолютно отсутствует изучение отдаленных последствий, и нет единой системы возрастного перехода: есть детские учреждения, есть взрослые — они друг друга не касаются, как будто живут в разных мирах. Есть еще одна проблема — подростковый период. Никто не знает, кто это — уже взрослые люди или еще дети. К нам, например, попадает 14-летний подросток. Он почти два метра ростом и весит 90 килограммов. Его помещают в детское отделение, где трехлеточки, четырехлеточки. Этого подростка нужно оперировать по-другому — как взрослого. Но никто не сможет его прооперировать — нельзя, лицензии нет. И это происходит массово по всей стране, не только в ортопедии. Катастрофа в нейрохирургии: взрослый нейрохирург не оказывает помощь подростку или ребенку. Он может это сделать, но у него нет лицензии. В нашем аспекте огромное количество пациентов должны получать лечение всю жизнь. Классический пример: детский церебральный паралич. Их полно маленьких? Полно. А где они все после 18 лет? Они что, поправляются все? Они просто исчезают. Они где-то брошены в специальных домах, либо за ними ходят родители, пока не умирают. Если посмотреть, что с ними творится, мы поймем, что мы вообще не то или не так делаем в медицине. И так по многим болезням. Центр Илизарова лечит пациентов от 0 до 88 лет (88 лет — это самый пожилой был пациент). Человек может наблюдаться у нас на протяжении всей своей жизни. Мы можем говорить о пожизненной гарантии. Уникальность метода Илизарова ведь состоит в том, что он позволяет комбинировать его с любым другим методом. У нас всегда есть технологическая линейка в случае осложнений, тяжелого течения болезни. Вот три базовых аспекта: Илизаровская философия, возрастная преемственность и технологическая преемственность. — Под технологической преемственностью что понимается? — Технологическая преемственность — это суперглобальная тема во всем мире. Типичный пример: Microsoft, например, выпускает новую версию Office. Говорит: «Она лучше: суперцвета, шрифты новые. Есть одна маленькая проблема — ваши старые документы не откроются». Что вы будете делать с этим? Преемственность — это глобальная проблема в технологических аспектах и для больших мировых производителей, и в медицине. В хирургии: хирург пользуется привычным инструментом, он сможет им пользоваться с 25 до 60 лет, не привыкая заново к нему. Пришел к нам человечек через 10 лет, и у нас ни одна отвертка к импланту, который у него установлен не подошла, гаечку мы заменить не можем, потому что все гайки стали другими — банальный технологический момент. В Центре этому аспекту мы уделяем самое пристальное внимание, и в этом наша идентичность. И не надо нам хвататься за все подряд, за новые супертехнологии. Мы должны работать не вширь, а вглубь. — Сейчас повсюду говорят об оптимизации — и в промышленности, и в социальной сфере. Вашего Центра этот процесс коснулся? — Этот момент очень важный. Выявление узких мест или оптимизация наших ресурсов подразумевает следующее: не разбрасывать ресурсы, а сконцентрировать их четко на наш профиль. То, чем страдал Центр Илизарова в последние годы, — это попытка заниматься самыми разными направлениями: то реабилитацией, то косметологией и т.д. У нас шикарный профиль, и надо полностью сконцентрироваться на нем, заниматься тем, что мы умеем делать. Поэтому была проведена кадровая перестановка в отделениях и выявлены узкие места. Надо понимать, что можно увеличить объемы, сложность операций, взять разновозрастные группы. Но это можно сделать при условии, что летальность будет контролируемая. Если у вас параллельно взлетит летальность, это будет означать, что вы просто «гоните» объем. В 2012 году мы впервые за все годы вышли на минимальную летальность. — За счет чего этого удалось добиться? — Это достигнуто за счет оптимизации ресурсов и правильной расстановки сил. Первое — это приемный покой. Приемного покоя в Центре Илизарова не было. Он был фиктивным. По сути, приемным покоем по понедельникам являлась вся клиника. Больные ходили по отделениям, заведующий решал в индивидуальном порядке — класть вас или не класть. Санитарно-эпидемиологический режим соблюсти при этом было невозможно. И, главное, теряется возможность селекции пациентов, которым нельзя делать оперативное лечение. Что происходило дальше? Либо состояние больных ухудшалось до операции, и это задавало смертность, либо они пропускались и погибали на операции, либо в послеоперационный период. Механизм первичного отбора пациентов на стадии приемного покоя, когда мы говорим: «Анализы плохие, нельзя вас брать на отделение», — этой селекции не было. Сегодня она создана. В 2011 году нам пришлось срочно произвести реконструкцию части помещений и сделать полноценный приемный покой, который включает в себя логистику движения пациентов, систему отбора и фильтрации пациентов, наличие терапевтов, педиатров, неврологов, которые могли оценить состояние пациентов и возможность его допуска до хирургической клиники. Иначе мы бы завалили клинику непрофильными пациентами и лечили бы не переломы и артрозы, а почки, сердце и т.д., чем раньше Центр очень часто и занимался. Следующий аспект — реанимация. Это требует вливания высококвалифицированных кадров — это самое главное. У нас большое количество анестезиологов прошли обучение в ведущих клиниках. Полностью был обновлен парк реанимационно-анестезиологического оборудования. Безопасность пациента — это приоритет. Безопасность обеспечивается правильной работой приемного покоя, правильной логистикой внутри отделений, выбором и контролем правильной технологии за счет хирургического совета, консилиума и внутренних разборов работы лабораторий, и третье — правильным, гарантированным обеспечением необходимого объема анестезиологического и реанимационного пособия. В связи с этим нам пришлось создать дополнительное подразделение — детскую реанимацию и отдельный реанимационный блок гнойного центра. — Как строится ваше взаимодействие с областным здравоохранением? — Центр Илизарова — федеральное учреждение, но мы не разделяем себя с Курганской областью с точки зрения совместной работы. Чтобы мы могли спокойно заниматься своим делом, мы должны подружиться и в хорошем тандеме работать с органами власти и областного здравоохранения. Раньше отчасти мы активно замещали часть ресурса курганского здравоохранения по травматологии. Отделения травматологии и ортопедии убрали в областной больнице, во второй городской больнице. Осталось отделение в БСМП и теплилось в «Красном Кресте». В 2010 году, когда я только-только заступил на должность, было принято решение — передать отделение травматологии из детской больницы им. Красного Креста в Центр Илизарова. Но мы его блокировали. — Как удалось его блокировать? — С точки зрения организации здравоохранения, все понятно: если мы начнем тотально заниматься всеми больными, непрофильными в том числе, а при этом у нас очередь на высокотехнологичную помощь из курганцев будет в тысячу человек в год, это значит, что мы занимаемся не своим делом. С другой стороны, понятно, что областному здравоохранению перевести к нам детскую травму было бы проще. Но это привело бы к тому, что Центр занимался бы непрофильными направлениями, что могло парализовать все остальные структуры, специалисты начали бы деградировать. Второе — параллельно произошла бы деградация этих замещенных структур в областном здравоохранении, система погибла бы. Если нет отделения травмы в многопрофильной больнице, больница перестанет быть многопрофильной. Травма — это одно из ключевых отделений. Если бы травму ликвидировали в «Красном Кресте», единственная областная детская больница была бы структурно разрушена. Через какое-то время наступил бы коллапс всей больницы. Если же мы перевели бы травму к себе, это значит, мы превратили бы одно из своих отделений в отделение городской больницы, где нам понадобится много смежных специалистов. Это приведет к дисбалансу. Мы, опять же, отнимем у тех же курганцев и жителей других регионов, кто хочет приехать сюда для получения высокотехнологичной медицинской помощи, койки под рутинную помощь — то, чем должно заниматься областное и городское здравоохранение. Опять же, опасность потери федерального статуса и деградация региональной службы. Замещающее здравоохранение — это самое простое решение, но области было тяжело, поэтому пошли на это. Но для нас важнейшим аспектом является организация здравоохранения. Раз мы научный центр, мы должны с точки зрения науки подходить к организации здравоохранения. Об этом все забыли. Нельзя убирать отделение из областной больницы, нужно оказать кадровую помощь и надо дать им технологии. Мы просто нашли активных людей, создали лабораторию, что позволило сформировать клиническую базу — это позволило полностью сохранить отделение, и сегодня это одно из лучших отделений в России по детской травме. Это отделение точно лучше, чем то, в котором я работал в Петербурге. Там введены высокие технологии международного уровня на уровне областной больницы. Самое главное, если у ребенка случается тяжелая травма, он получает помощь, плюс рядом постоянно находятся смежные специалисты. У нас за 2012 год ни одного ребенка с осложнениями по травме не поступило. Я могу сказать точно: если, не дай Бог, у какой-то из моих дочерей произойдет травма, я не повезу их в Центр Илизарова, я повезу их в «Красный Крест» — технологически им там будет лучше. Специалисты там подготовлены. — Совсем недавно открылся центр политравмы во второй городской больнице. Вы изначально же поддерживали эту идею? — Да. Центр политравмы работает по такой же схеме, что и больница им. «Красного Креста», мы развиваем с ним взаимодействие. Там колоссальные данные: я посмотрел отчет за два месяца — можно только удивляться, где раньше были больные. За месяц больные заполнили отделение с «верхушкой». 90% пациентов — после ДТП. Больные адски тяжелые. Очевидно, что раньше пострадавших просто не довозили до больницы, они умирали. Надо отдать должное коллегам: они сделали и техническую, и логистическую перестройку — сделано все так, как это положено. Мы вместе ходили и смотрели, что будет с пациентом на каждом этапе с момента его поступления в больницу. В Кургане этого нигде больше нет. В Петербурге-то практически нет. Другими словами, в Кургане сейчас есть шанс выжить после ДТП. Раньше он был случайным. Где были все эти больные? Никто их не видел. Либо они тихо умирали в ЦРБ, либо их просто некуда было везти. — Раньше ведь возили в БСМП? — Да, но в центре политравмы работают специалисты из БСМП, они говорят, что не видели такого никогда — пациентов, вероятно, до них просто не довозили. За июнь через центр прошло 43 человека (при вместимости 25 человек. — ред.) — все в крайне тяжелом состоянии, 90% — после ДТП. Четыре человека умерло, но это допустимая статистика — это говорит о том, насколько тяжелые пациенты туда поступают. Помимо ДТП, я знаю, там жуткие просто истории: падение с высоты, откапывание человека экскаватором из земли — просто фильм ужасов. Это то отделение, на которое надо тратить деньги. Честно говоря, в этом отделении может оказаться любой человек в любой момент — от бомжа до губернатора. — Когда идея открытия центра политравмы была еще на стадии обсуждения, говорили об организации вертолетной площадки. — У нас этот вопрос решается. Вертолетная площадка как таковая есть, но она просто не используется. Если будет финансирование, останется, только оборудовать ее, и все. Даже сейчас там любой вертолет сможет приземлиться. Это очень важный момент по логистике. Медицинский кластер в Рябково — единственная точка, где возможно размещение вертолетных площадок, а это — ключевой критерий для любой современной клиники, который позволяет в дальнейшем развиваться. Причем эта вертолетная площадка на целый медицинский кластер: перинатальный центр, Центр Илизарова, онкологический диспансер, вторая городская больница — все рядом, пациент может быть доставлен в любое из учреждений. Такое расположение очень важно — все больницы могут сконцентрировать свои усилия. Например, ситуация: при ДТП пострадала беременная женщина, у нее начались роды, но у нее переломы, поражения внутренних органов. Кластер позволяет очень быстро скомпоновать бригаду специалистов разного профиля. И это не значит, что Центр Илизарова или вторая городская, или перинатальный центр должны иметь целые бригады — случаи бывают, но не так часто. Если узкопрофильные специалисты будут сидеть в каждом учреждении, они неминуемо потеряют квалификацию. Сейчас же мы все работаем каждый в своем направлении, а при необходимости создаем высококлассную полибригаду. Плюс ко всему, находясь в сфере многопрофильных потоков, специалисты становятся более компетентными: у них появляются новые идеи, новые мотивации для работы. Поэтому больничные объединения, кластеры имеют колоссальное будущее. Кстати, есть еще один аспект: мы можем на каждую больницу купить много не очень дорогих компьютерных томографов, а если создается кластер, мы можем купить один очень дорогой, но суперфункциональный аппарат и запустить его в режим 24-часовой работы и обеспечить не только потребности кластера, но и всего города. Это, опять же, оптимизация ресурсов. — У Илизаровского центра есть необходимость в расширении, в увеличении площадей? — У нас 70 тыс. квадратных метров. Их достаточно, и сейчас мы оптимизировались по-максимуму. Единственное, что необходимо — это реабилитационный центр, куда мы бы могли переводить больных из палат, где лежат тяжелые пациенты. Но сейчас у нас условия все равно лучше, чем в других Центрах в округе. Я считаю, что при имеющейся системе у нас есть потенциал по увеличению объемов в два раза. Если мы захотим увеличить объемы еще больше, для этого потребуются дополнительные, капитальные вложения. — Какое сейчас соотношение больных, поступающих по квотам? — У нас 5 тыс. 600 пациентов — это больные по высоким медицинским технологиям. Всего порядка 9 тыс. операций. Если брать соотношение по высокотехнологичной помощи: курганцы составляют 30%, иногородние — 70%. В 2012 году количество пациентов из Курганской области увеличилось на тысячу. — Но очередь все равно огромная... — Очередь растет, потому что есть доступность, люди постоянно обращаются. Но это не означает, что мы искусственно ее создаем: теоретически мы пролечить можем (повторюсь, с октября мы вообще можем встать) — нет объемов, финансирование (из федерального бюджета. — ред.) ограничено. Однако мы ведь не можем поставить эндопротез бесплатно, иначе нас обвинят в том, что мы его просто украли. Ситуация осложняется еще тем, что очередь из курганских пациентов растет потому, что здесь диагностика и выявляемость намного выше — клиника доступна, и мы полностью изменили работу клинико-диагностического отделения, где прием ведут практически все врачи, работающие в стационаре. То есть тот доктор, который тебя будет оперировать, встречает тебя на этапе консультативно-диагностического отделения. Причем часы приема продлены, чтобы люди могли прийти после работы. Я сам сижу на приемах каждый понедельник с 17 до 19. Плюс у нас появился call-центр, который позволяет записаться на прием в любое удобное время, и созданы условия для оформления квоты на лечение прямо в стенах поликлиники. Есть и такой момент: люди пользуются тем, что они живут здесь и думают, что он смогут прооперироваться в любое время. Подходит очередь, больному звонят, приглашают, а у него картошка, вишня созрела. Количество отказов из Кургана — 45% (!). Человек просто говорит: «Мне некогда сейчас». Это создает дисбаланс. Это второй виток очереди: по идее, человек может получить медицинскую помощь, но откладывает. Его квота зависает на год: хотим мы этого или не хотим, на его место до конца года мы никого не можем взять. Бывают ситуации, когда лечение откладывается, но это происходит по медицинским показаниям: человек приехал в поезде, поймал ветрянку, лег, и у нас полыхнуло все отделение. Карантин на 21 день во всем отделении! Сейчас это теоретически возможно, но такая вероятность значительно снизилась. У нас были моменты, когда блокированы были сразу три отделения по 30 человек каждое. — Есть ли в Центре какие-то уникальные направления, которых нет в клиниках соседних регионов? — Хирургия кисти. Мы единственные в УрФО, кто занимается этим направлением. Сейчас лето — отделение заполнено. Люди работают на деревообрабатывающих станках, пальцы отрезают. Это тяжелейшая хирургия. У нас единственное специализированное отделение в УрФО — везут отовсюду. — Тяжелые вообще пациенты часто попадают? Как, к примеру, мальчик из Таджикистана, о котором недавно прошла информация, — никто не брался за него, ваши доктора делают прогноз, что малыш даже будет ходить. — Тяжелых стало очень много. Сейчас тяжесть больных стала совершенно другой. У нас пошли больные «отказники» — от кого в других больницах отказываются. Но для нас это обычное дело, обычная работа. — Почему тогда от них в других клиниках отказываются? — Во-первых, люди не всегда попадают туда, куда надо. Надо понимать, что платные клиники заточены на ту помощь, которая гарантированно принесет успех, никто не будет связываться с маргинально тяжелыми состояниями. Тяжелые инвалиды — это государственная проблема. Во-вторых, экономически нецелесообразно брать по высоким технологиям самых тяжелых больных — от этого не зависит размер квоты: другими словами проще прооперировать за один день трех «простых» больных, чем «возиться» с одним тяжелым. Но у нас политика такая: мы берем всех самых тяжелых, если мы не будем этого делать, мы не будем развиваться, уровень квалификации специалистов не будет повышаться. У нас ведь еще создан центр гнойной остеологии, где лечат самые тяжелые гнойные осложнения. Это было сделано впервые в России, причем в здании старой постройки. В старом здании мы смогли поставить новейшую систему «чистых помещений». Плюс ко всему там изменен подход к больным: они находятся в палатах по возбудителю, по тому, что стало причиной инфекции, благодаря чему не происходит перекрестного заражения. Следовательно, эти больные уже проще лечатся. Поток этих пациентов нарастает по одной простой причине: количество имплантаций гигантское, воспалительные осложнения происходят от 1 до 5% случаях. Надо понимать, что где-то эти больные есть в огромных количествах. А возиться с ними никто не хочет: нужны изолированные помещения, есть риски для персонала. Для врачей — это просто тяжелый моральный и физический труд. Это просто страшно. Фильмы ужасов — это ничто. Даже для профессионалов вид пациентов, того, что приходится делать во время этих операций, — это страшно. Гнойная хирургия — это ад. Врачей надо на руках носить. Но, несмотря на это, в Центр гнойной остеологии пришло много молодых ребят. — С кадрами у вас проблем нет? — У нас нет. Есть текучка по санитаркам, но это традиционная вещь — молодые девушки уходят в декрет, кто-то просто решается сменить сферу деятельности. По врачам проблем у нас нет — все стремятся попасть сюда. У нас очень хороший поток из Санкт-Петербурга. Прогнозируем приезд новых докторов. Центр Илизарова — это хорошее место, работать здесь — большая гордость. Это единственный широко известный русский бренд в мировой ортопедии. — Как Вам самому удается совмещать практическую деятельность с администраторскими функциями? — Сложно. Я вот сегодня, наконец-то, с удовольствием сходил в операционную, здорово размялся, потому что сделал все — от разреза до зашивания. Недели три до этого не ходил в операционную. На самом деле, операционная активность — это разрядка, это возможность почувствовать атмосферу в коллективе, восстановить и создать тонус, синхронизироваться с коллегами. Проблема любого руководителя — синхронизация с разными уровнями коллектива. Если сидеть в изоляции в своем рабочем кабинете, не ходить вместе со всеми в столовую, не парковать свой автомобиль на общей стоянке, не ходить в операционную, через какой-то момент связь с коллективом будет потеряна. Все это надо делать, чтобы держать себя в тонусе, чтобы понимать многие проблемы сходу. Это очень важно. Кроме того, в кабинете хуже всего думается, и смена рабочей обстановки нужна. Операции — это, скорее, даже больше технологическая вещь. Это еще и полезно: нитки, например, проверил — хорошие поступили или нет. — Вы сами, семья уже привыкли к Кургану? Не тяжело после Санкт-Петербурга? — Курган очень нравится жене. Младшей дочке (ей 5 лет) главное — находиться рядом с нами. Периодически возмущается старшая. Возмущается потому, что мы жили в своем доме в пригороде Петербурга. Сейчас мы живем в многоквартирном доме на 12 этаже. И претензии дочери — экологического плана, говорит, что ей негде гулять. Жене очень нравится Курган по одной простой причине: жить и работать в мегаполисе и приехать туда погулять — это две большие разницы. Многие люди в Кургане этого не понимают: одно дело — поехать в Питер погулять и вернуться восторженным домой, за пять минут доехать до работы, успеть сводить ребенка на все кружки и т.д. А когда попадаешь в ситуацию мегаполиса, ты становишься песчинкой, где до тебя никому дела нет, где ты приходишь домой только чтобы поспать — это жизнь в постоянном стрессе. Поэтому с точки зрения организации быта моя жена очень довольна — на периферии это сделать проще, и это реально. То, что люди говорят о каких-то неудобствах в Кургане, о грязи и т.д. — это все в головах. Вы также можете в Петербурге и Москве найти массу грязных мест. — Да, в Питере можно забраться на смотровую площадку Исакиевского собора, и оттуда много чего можно увидеть... — Совершенно верно. Все это — вопрос вашего восприятия. Я очень люблю фотографировать Курган, особенно мне нравится снимать небо. Я сейчас живу на 12 этаже — выбираю место жительства по виду из окна. Когда я приехал в эту квартиру, сразу пошел на балкон: посмотрел — Центр видно. Менеджер говорит жене: «Центр на другой стороне». Она пояснила: «Он про другой центр». С балкона реально видно Центр Илизарова — дома-то вокруг низкие. Мы эту квартиру взяли по ипотеке, переехали, когда там еще даже никто не жил. Мне надо было сразу высокий этаж — для меня важен вид. Мы с женой много гуляем по Кургану и называем Курган городом мечты. В Петербурге язык не поворачивается проявлять гордыню, говоря, глядя на Эрмитаж: «Я бы эти фигуры переставил, покрасил бы не зеленым, а желтым». В Кургане очень много красивых мест. Где-то просто надо подкрасить, подремонтировать. Здесь, в Кургане, можно помечтать, представить, как видоизменить то или иное место. Но сами горожане не видят этой красоты и не ценят. — Например? — Очень красивый, просто шикарный ЦПКиО. Опять же, там надо бы навести порядок. Мне очень нравится бор в Рябково. Я, кстати, гулял в нем, когда еще учился в Кургане. Мне очень нравятся сосны: я сам с Карельского перешейка, и этот бор мне напоминает те места. Мне очень нравится место пересечения Гоголя и Ленина. — Вам ведь удалось «переманить» в Курган и других докторов из Питера. Как они устроились после столичного города? — Они все фанатики. Все, кто сюда приехал из Питера. Фанатики в хорошем смысле, профессионалы. Они все хотят реализовать свои медицинские проекты. Ребята подбирались так, чтобы они могли осуществить свои проекты. Финансовый аспект, конечно, важен, но он не определяющий в данном случае. Это просто средство, а не цель. В Петербурге заработать намного проще — поток пациентов там гораздо больше и надежнее. У всех была хорошая работа, было жилье. Но они ушли. Это значит, что люди хотели перемен, хотели реализоваться. В Москве и в Питере финансовые проекты просты, а проекты профессиональные сложны, потому что физически преодолеть многие административные и финансовые препоны невозможно — другой темп жизни, другой стиль, другое отношение. Там высокое конкурентное поле. Илизаров же не зря здесь остался: он бы не реализовал ничего ни в Москве, ни в Питере. Пирогов ничего не смог в Петербурге реализовать — все, чем он прославился, было сделано в Риге и на крымской войне, а в Петербурге он ругался с чиновниками. Мегаполис — это скопление отрицательной энергии. Это кажется, что в столице есть возможности. Да, они есть, но профессиональные возможности реализовать там трудно. Центр Илизирова для парней, приехавших сюда, — это оазис. Я это вижу четко. Здесь можно сконцентрироваться на работе, а в Питер можно съездить отдохнуть. Здесь работают врачи-фанатики, и такие врачи как раз нужны. Когда говорят о мотивации квартирами и машинами — меня это убивает. Зачем мне такой врач? Я такого не возьму никогда. Финансовая мотивация важна, но это не цель. Это средство, которое обеспечивает свободу. Но если мы будем ее использовать как универсальное средство, не давая человеку развиваться, реализовывать свои проекты, не будем создавать условия для профессионального роста — ничего не получим. Даже вопросов не должно возникать — работа врача дорого стоит. Возьмите только центры политравмы или гнойной остеологии. Когда вы с тяжелым больным побудете в операционной, придя домой, вы ни с кем и поссориться не сможете: мелкие домашние проблемы — это ни о чем, по сравнению с тем, что врачи видят каждый день.