Новейшая история еще нескоро будет переосмыслена. Через сколько лет будут проанализированы причины и следствие митингов на Болотной, деятельность Навального и даже речи и поступки некоторых рабочих «Путинграда». Хотя уже не только озвучены, но даже напечатаны оценки недавним событиям. Пожалуй, единственная на сегодняшний день попытка исследовать сексуальную составляющую выборов, препарировать деятельность «Единой России» и ее оппонентов, вызвать сочувствие к митингующим и ласково обозвать «сусликами Путина» их оппонентов — в сборнике «Болотные песни». Их автор Всеволод Емелин, поэт, предложивший сделать непростой выбор, — «Надевай пугачевский тулупчик,/ Вынимай пару верных нунчак,/Выбирай — ты с Кристиной Потупчик/ Или все-таки с Ксюшей Собчак?» — сегодня гость «URA.Ru». Странно слышать от человека, который рифмует «Бирюлево» и ненормативное «очень плохо», что он «задыхался от волнения, читая Блока». Но он таков — Всеволод Емелин, чей образ, сложенный циничными рифмами, рассыпается о факты биографии. Именно его строки из поэмы «Смерть ваххабита» «Ведь за это РФ/Исключат из ПАСЕ» цитировало НТВ без указания авторства, но как наиболее яркую оценку второй чеченской войны. А он, матерясь и ёрничая, продолжал расчленять российскую действительность на рифмы. После «Болотных песен» Емелина признали своим «белоленточники», точнее та их часть, что читает стихи. А тем временем «Смерть ваххабита» по-прежнему занимает свое место на одном из сайтов ветеранов Чечни и Афганистана. Емелин, несмотря на часто проскальзывающее «стар» и «устал», как пацан, готов бежать за водкой или дурачиться у афиши «Книжного фестиваля». И сам балансирует на грани образа циничного поэта, создавая «То не свет, но ещё не тьма./То не явь, но уже не сон./То ли снег засыпал дома,/То ли дым в окно нанесён./То ли это ты, слепота,/То ли так — туман поутру». Потому следом на глаза попадется «Началась война виртуальная/Стал оружьем компьютер нам/С хомячками Навального/Бьются суслики Путина». Откуда взялся этот скепсис вперемешку с иронией? — Это маска, которая приросла. Когда ее долго носить, она превращается в характер. Ведь все мы когда-то в детстве были хорошими. Но я уже не помню, когда решил, что в маске легче жить, и надел ее навсегда. Вчера — То, что вам, сыну кремлевского работника, удалось быть хорошим в детстве — неудивительно. Забавно, что удалось стать плохим. — Оранжерейная обстановка моего детства сыграла плохую роль в дальнейшем. Когда кончилось детство, я понял, что с трудом вписываюсь в окружающую действительность. Да и раньше... приходилось испытывать дискомфорт — мне было стыдно перед моими одноклассниками. Хоть моя мать и относилась к низшему обслуживавшему персоналу — была секретаршей очень большого человека — она имела доступ к буфету, еженедельным продуктовым заказам. В обычный магазин ходили лишь за хлебом и картошкой. Но при этом, хоть и говорят, что поздние брежневские времена были наполнены блатом, учился я в обычной школе: возможности как-то устраивать детей не было. Да и желания тоже. По принципу «меньше знаешь — лучше спишь». Поэтому образованности какой-то не требовалось, знание английского языка не приветствовалось. Один мой одноклассник, мама которого работала в кремлевском буфете, закончил кулинарный техникум и сейчас работает в буфете администрации президента поваром. — Получается, вы пошли наперекор устоявшимся традициям? — Поскольку у нас в семье мама была главной, традиционный конфликт отцов и детей, точнее матери и сына, возник в мои 13 лет и до самой ее смерти не прекращался. Она считала, что я доложен быть идеальным ребенком. Говорила: «Я вышла в люди, хотя мной никто не занимался, благодаря своему трудолюбию и аккуратности. Мы с отцом отдаем тебе все, и ты должен быть каким-то невероятным». И беда в том, что поначалу я оправдывал ее ожидания. Где-то до 5-го класса вел какие-то концерты, отличником был, членом совета дружины, председателем совета отряда. Потом перешел в другую школу. Стал пить портвейн и получать двойки. Идеальный ребенок, из которого должен вырасти идеальный человек, кончился. Но мама, как и все в том поколении, прошедшем войну, была человеком железным и так просто не сдалась. Начала всерьез со мной работать. Даже идеологические разногласия входили в общую картину. Ей было наплевать, в общем-то на мое слушание «Би-Би-Си» и ругань на советскую власть. Она только думала, что все это может испортить мою будущую карьеру. — У вас отношения с сыном строились по такому же принципу? — Да нет, он 1981 года рождения, и у нас не получилось разных детств. Мы с ним вместе входили в эпоху сникерсов. Когда он объявил себя скинхедом, я как человек начитанный объяснял ему какие-то идейные вещи. Потому что из своего печального опыта вынес, что сопротивление любому влечению ребенка ведет к обратному результату. Да и то, что мы видим по телевизору про скинхедов, это какой-то кошмарный миф. На самом деле, скинхеды — обычная молодежная субкультура. Мода. Музыка. Неужели вы всерьез думаете, что 15-летние школьники представляли какую-то угрозу для чеченцев, державших в 90-е годы всю Москву? А потом сын повзрослел. Понял, что, если в 17 лет скинхед — это нормально, в 25 — это уже психический диагноз. — Субкультуры 60-70 годов прошли мимо? — Меня никто никуда не брал. Я бы с удовольствием стал хиппи. Но в моем окружении хиппи не было, поэтому все это прошло мимо. А панки и прочие рокеры пошли, когда мне было 30 лет. Зато я стишки пишу, что никак не красит пожилого человека. В первый раз за время разговора Емелин называет себя пожилым человеком. Потом повторит это еще не раз. Что опять приведет к расколу в восприятии. Пожилые люди нечасто признаются в том, что «Навальный симпатичен своим национализмом», не одобряют «движухи» оппозиции только потому, что они есть. И не иронизируют над «нашим всем» с солидной долей расизма: «Застрелил его п**ор/В снегу возле Черной речки,/А был он вообще-то ниггер,/Охочий до белых женщин». А все оттуда, от желания не быть хорошим. Оно ведь занесло его сначала в Московский институт геодезии, аэрофотосъемки и картографии, а потом на нефтегазовый север (Нефтеюганск, Нижневартовск, Харп). — Там было хорошо. Но тяжело. В смысле алкоголизма. Там были и деньги, и романтика. Но романтика была совсем не та, как ее обычно представляют: сидят обветренные мужики, поют песни у костра. Вместо этого барак. По койкам стонут выходящие из запоя люди. Бульдозер утонул в болоте. Когда я году в 83-м спьяну орал в Нижневартовске «Арабы, имея ту же нефть, превратили свои пустыни в райский сад, а мы тут жили в дерьме и будем жить», каюсь, был не прав. Зрительно картинка очень изменилась. Ханты-Мансийск был полубарачной деревней. А сейчас — небоскребы... — В кружок Александра Меня вы после северов пришли? — Не совсем. Началось все с отличной системы доставания книг. Списки всего, что издавалось в СССР, приходили начальнику моей матери. Она была не большим любителем чтения, но галочки могла ставить, где угодно. Сначала с отцом, а потом со мной. Плюс библиотека правительства СССР, в которой можно было брать все, что разрешено. В результате я оказался приучен к чтению серьезных книжек. И столкнулся с тем, что с ровесниками и поговорить-то не о чем. Тогда стал судорожно искать людей, с которыми можно поговорить. Я мог бы выйти на какие-нибудь диссидентские кружки или на восточников. Но случайно сошелся с парнем, у которого были связи в богемных околорелигиозных кругах. Так я попал в компанию, близкую отцу Александру Меню, и прошел курс катехизации. Представляете, мне советскому пареньку 70-х годов, встретиться с очень образованными людьми?! Мне был интересен этот огромный массив совершенно неизвестной мне культуры. Но веры, в общем-то, и не было. Хотя то, что там происходило, можно назвать религиозным просвещением, подготовкой новых христиан, как их себе представлял отец Александр. Сегодня — Вам удается едко и мгновенно зарифмовать факты и события, практически в тот момент, когда они происходят... — Я до последнего времени подвизался в нескольких интернет-изданиях, где собственно от меня это и требовалась. Сейчас я отошел от этой деятельности. Устал писать плохие стихи. Плохие тексты. Просто устал. Правда, у меня такое ощущение, что не только я. Года два назад каждое издание захотело иметь своего Быкова. А сейчас все утомились от этих частушек на злобу дня, и мода немножко сошла «на нет». Ну и я с радостью прикрутил... — Критикующие вас говорят, что «нельзя из человеческой трагедии делать юмор». — Я с этим не согласен. Считаю, что юмор можно делать из всего. На мой взгляд, хотя я не считаю его целиком истинным. Но смеяться можно над всем. И ведь смотрите, как правило, отдельные группы общественные считают, что над чем-то смеяться нельзя, а вот НАД ЭТИМ нужно и можно. А их оппоненты, конечно же, думают обратное. Поэтому моя точка зрения — все или ничего. Наверное, я многих обижаю. Но что делать? Любой текст, стихотворный или прозаический в том числе, несет и функцию кого-то обидеть. А иначе, откуда бы было столько сатиры с истории литературы? В современной поэзии полно стихов приятных во всех отношениях. Но мне, когда нейтрально, неинтересно. Нейтральностью у Емелина и не пахнет. Он бывает очень ядовит. «В позе локте-коленной,/Так уж создал Господь,/Любит русский военный/Моджахедскую плоть» написал он во время второй чеченской войны, закончив «Смерть Ваххабита» тем самым «исключением РФ из ПАСЕ». — Поэмой «Смертью Ваххабита» вы затронули очень опасную тему — сейчас подобное называют экстремизмом и разжиганием межнациональной розни. В 2013-м вы бы смогли написать нечто подобное? — Во-первых, семь-восемь лет назад свободы и творчества в нашей стране было больше. Привлечь и посадить меня за эту поэму было гораздо труднее. Да и в голову никому не приходило. Сейчас наверняка полетели бы письма в разные инстанции. А, во-вторых, свое отношение в произошедшему я не поменял. Я помню, как родилась «Смерть Ваххабита». Шла вторая чеченская война. И кто-то из правозащитных журналистов написал — там происходят ужасные вещи: наши российские солдаты насилуют женщин, детей, мужчин. Я как-то представил себе солдата-срочника, вечно голодного, засыпающего на ходу. И вот он насилует двухметрового бородача. Из этой картины и родилось эротическая поэма. — А не могло стать причиной вашей нынешней усталости «измельчение событий»? — Понятно, что в 90-х была полная феерия. Но и сейчас достаточно тем, которыми можно заниматься. Другое дело, что я уже старый стал. Но даже эпопея с олимпийским огнем достойна поэмы. Было бы не лень, можно было бы что-то такое... интересное сделать. Тем более, для текста величина события значения не имеет. Будь то революция или приятие закона о запрете пропаганды гомосексуализма — важно найти поворот, какие-то коннотации. — Ваше отношение к оппозиционному противостоянию, митингам на Болотной, Навальному — это творческое переосмысление действительности или гражданская позиция? — Я ходил на все «болотные вещи». Радовался. И сейчас радуюсь: движуха, хотя она сейчас и задохнулась — это хорошо. Я человек старого советского дворового воспитания. И среди того, что у нас было не принято — так это любить начальство. Хоть убей. Даже если начальство очень нравится, об этом надо говорить ночью и наедине самому себе. Любить главного, начиная от классного руководители и кончая президентом, не положено, потому как я воспитан. Потому любое действие против начальства вызывает у меня удовольствие. — Стал бы Навальный начальником, вы бы стали и его не любить? — Посмотрим... пока ему до начальника далеко, поэтому по понятиям его вполне можно любить. Кроме того, в данном случае его личность меня не волнует. Мне симпатичен его национализм. То, что против него заведено много уголовных дел, мне тоже симпатично. А ведь до него было Касьяновых, Яшиных, прости Господи... Десятилетиями ходили и бубнили. А тут человек неизвестно откуда появился. И что-то заработало. Ни разу за время разговора Емелин не назвал свое творчество поэзией. Хотя его самого называют не просто поэтом, «народным», «лучшим поэтом Москвы», «поэтическим Веничкой Ерофеевым». И не задать банальный вопрос о месте поэзии в умах малой части россиян ему было бы непростительно. — Поэзия? Очень небольшое место в умах очень небольшого количества. Мои читатели — это, в первую очередь, пользователи определенных интернет-ресурсов, какая-то политизированная тусовка. Когда-то меня читала молодежь, но сейчас она состарилась и перестала меня читать. Но есть другие примеры. Вера Полозкова сумела заставить читать свою поэзию колоссальный общественный сегмент — менеджеров среднего звена дамского пола. Еще есть люди пожилого возраста, которые покупают большими тиражами, допустим, Ларису Рубальскую. Но времена чистой поэзии, я боюсь, закончились. Пушкин будет мало кому интересен, если его не вывести на экран, например. Но при этом сложилась очень любопытная ситуация. При наличие поэтических интернет-ресурсов, таких, как стихи.ру, читателей поэзии у нас куда меньше, чем писателей стихов. Я считаю, что чем больше поэтов, тем лучше. Притом, что в нашем постмодернистском мире разница между хорошими и плохими стихами стирается. Смещаются критерии. Искренняя и активная графомания, может быть, на мой взгляд, интереснее профессиональной верлибристики. Завтра — На фоне вашей озвученной усталости, чего вы хотите? — Известности. Я не из тех, кто всю жизнь пишет великие стихи, их никто не замечает, а после смерти они входят в какой-то «золотой фонд». Даже когда я был маленьким и задыхался, читая Блока, мне никогда не хотелось стать великим поэтом для нескольких великих знатоков. Мне всегда хотелось быть поэтом, которого, прежде всего, читают. Мне больно знать, что я написал великое стихотворение, но его никто не прочел. Путь Асадова мне ближе.