Через несколько дней в любом книжном можно будет купить роман «Сигналы» — об Ан-2 с подгулявшими полицейскими, пропавшими под Серовом. Эта история держала в напряжении власть почти год, а желание свердловского губернатора Евгения Куйвашева выплатить семьям компенсации едва не привело к народным бунтам. «Сигналы» написал Дмитрий Быков, один из самых актуальных авторов современной России. Недавно он побывал на Урале и рассказал, почему считает Шойгу — героем романа, Навального — честным, а нынешнюю власть — испуганной. Интервью с Дмитрием Быковым — хороший случай проверить свои нравственные ориентиры. Приятного чтения! — После вашего выхода на Болотную и Сахарова вы ощущаете себя субъектом политики? — Политика делается в кабинетах. На площадях делается нравственность. Потому что если на твоих глазах человека закатывают в тюрьму не за что, надо выходить на площадь и его отбивать. Если на твоих глазах творится несправедливость, надо выходить на площадь и свидетельствовать свое недовольство. — Дмитрий, кто из ныне живущих людей, личностей вам интересен настолько, чтобы написать о нем больше, чем статью для «Собеседника»? — Кто может стать героем романа? Шойгу. История с восстановлением города Ленска. Я пишу роман «Канск», где будет рассказана эта история. — А чем интересен Шойгу? — Страшной энергией, честолюбием и созидательной мощью в условиях тотального распада и деградации. Это человек из другого стиля. Вот он создал ведомство, которое занимается ликвидацией последствий. Это лучшее в мире ведомство. Русский спасатель — лучший в мире. И — город Ленск, который смыло, который никому больше не был нужен, мертвый город. Вот он взял и восстановил. Путин ему сказал, и он восстановил. Это трагическая коллизия: человек делает мертвое дело, но делает его со страшной энергией и силой... Диакон Кураев мне интересен. Хорошим мог бы быть героем романа. Как и архимандрит Тихон Шевкунов — человек в Бога верует, а все равно вынужден столько всего терпеть, а иногда делать поперек души. Чрезвычайно интересна история новгородского дела, из которого я буду делать роман. «Вот он [Шойгу] создал ведомство, которое занимается ликвидацией последствий. Это лучшее в мире ведомство. Русский спасатель — лучший в мире» — Что за дело? — Дело Антонины Федоровой, очень интересное дело. Помните, она якобы выбросила своего ребенка. Хотя на самом деле он упал случайно. Интересная история, на мой взгляд, по крайней мере, — трагический случай личности Медведева, который после четырех лет президентства оказался абсолютно никем. — Многие считают его скорее комической фигурой. — Комическая, а внутри, думаю, трагическая. Он первоклассный юрист. Лучший специалист в Кремле. Говорят, из всех карьерных, перспективных выпускников аспирантуры юрфака Ленинградского университета Медведев подавал наибольшие надежды. Он был самый быстроумный и самый четкий человек. И вот во что дал себя превратить. Он действительно мыслитель в этой области. Но по разным причинам он не состоялся. — Почему, на ваш взгляд, власть в России тяготеет к традиционализму, в то время как очевидно, что мир быстро меняется? Это боязнь будущего? — Будущее сулит им смену. Они перестают считать себя хозяевами. Каждый может считать себя хозяином настоящего, если ему хватает наглости. Но хозяином будущего не считает себя никто. Оно не прогнозируемо. Они боятся будущего, потому что перемены назрели и чреваты для них, прежде всего, устранением. Кроме того, будущее России не совсем безоблачно. Сейчас уже видно, что натянутая пружина бьет очень больно. — Вы имеете в виду Бирюлево? — То, что было в Бирюлево, в Пугачеве, в Сагре и в известной степени в Кондопоге. Это очень серьезный кризис — не столько финансовый, сколько идейный, смысловой. Ясно, что Россия слишком долго боялась обсуждать серьезные вопросы, считала обсуждение экстремизмом, были блокированы, по сути, те институты, в том числе интеллектуальные, которые должны формировать повестку будущую. Значит, оно наступит, как пожар у Салтыкова-Щедрина, без предупреждения. Россия стоит перед достаточно серьезными проблемами. После Олимпиады они ударят со страшной силой. Ударит финансовый кризис, кризис образования, кадровый кризис. Потому что скамейка запасных очень короткая. У всех — и у оппозиции, и у власти. Новое поколение себя с Россией не соотносит, оно думает о том, как уехать. Тут много всего, поэтому они и боятся будущего. И я бы сказал, правильно делают. — А вас будущее нисколько не пугает? — Знаете, есть такой рассказ Туве Янссон «Филифьонка в ожидании катастрофы». Вот я долгое время был Филифьонка. Потом, как мне кажется, я произвел над собой ту же операцию, что и она, и попытался понять будущее и даже выйти ему навстречу. Мне кажется, когда я работаю в школе или читаю лекции в МГИМО, я выхожу навстречу этому будущему. И отчасти пытаюсь его формировать. Так что у меня нет страха. Наоборот, я считаю, что грядет новое абсолютно прекрасное, абсолютно переломное поколение. Наша задача, чтобы оно пришло не на погорелое место. Интересный казус: дети отказались учить «Осень» Пушкина, потому что не понимают его — И чем прекрасно это поколение? — Они умные. Они необязательно мне нравятся, потому что они читают не те книги, которые я люблю, и думают не над теми проблемами, которые мучают меня. Но, как сказал Борис Стругацкий, будущее беспощадно по отношению к прошлому. Это другие люди. Помните, в «Гадких лебедях» сцену, когда Банев приезжает в лицей? То же самое. Но мне с ними в любом случае интереснее, чем со сверстниками. И уж подавно интереснее, чем с властями. — Недавно обсуждался один казус, когда дети отказывались учить стихотворение Пушкина «Осень», потому что в нем много непонятных для них слов. Пушкина не постигнет в исторической перспективе судьба, скажем, Тредьяковского? — Не постигнет. Пушкин в отличие от Тредьяковского имел дело с фундаментальными проблемами русского сознания. Он формировал русский национальный менталитет. — Но как прагматически родителю или учителю решить эту проблему — ребенок не понимает слов, которые вышли из активного оборота? Сейчас у нас практически стало языковой нормой слово «возбуждено» с ударением на «у»... — «ВозбУжденный палач залез на осУжденную женщину». — Вот-вот. Меняется язык, обстоятельства жизни, и пушкинскую сень путают с сенями... — Неужели ребенок, слыша «Мороз и солнце — день чудесный!» что-то не понимает? Или «Навстречу северной Авроры, звездою севера явись». — Во втором случае не уверен... — Для советского ребенка Аврора была крейсером. А нынешний понимает, что Аврора — это заря: в школах изучают античную мифологию. Для меня это вообще проблема двадцать пятая. На фоне того, что дети искренне не понимают, почему нельзя убивать людей, проблема стихотворного языка значительно отступает. Сейчас же есть глобальная справочная система. Раньше, чтобы получить информацию, надо было а) найти словарь, б) его открыть. А сейчас достаточно мышью кликнуть. Так что уж чего-чего, а непонимания языка нашему ребенку не грозит. Боюсь, чтобы они лучше нас не стали это понимать. Ан-2, вылетевший из города и пропавший в сорокинской метели. Или даже не вылетавший. Чем не сюжет для романа? — А что делать с ненормативной лексикой? — Совершенно необязательно и литературе говорить матом. Надо уметь осваивать проблемы, близкие сегодня читателю. И кстати из междометий и мата тоже можно сделать великолепный текст. Как скажем, песня Сергея Калугина «Короче, все короче, а я его ага». Просто не нужно думать, что язык современного человека так уж обеднен. Многие блоги дают сто очков вперед литературе. Поэтому их читают так активно. Так вот литература должна научиться говорить о том, что есть. Вы читали хоть одну хорошую повесть о том, как упал челябинский метеорит? Это можно написать великолепный сатирический роман! Вот я сейчас написал роман про Ан-2, который пропал под Серовом. Я абсолютно уверен, что меня все будут упрекать в журнализме. Ну и пусть, зато я написал про реальную историю. Живую, во многих отношениях забавную, во многих трагическую. — Ну да, самолет вылетает из мегаполиса и пропадает в сорокинской метели... — Да, совсем пропадает! А у меня еще и выясняется, что он, возможно, не вылетал. Роман будет называться «Сигналы». Выходит в первых числах ноября. — Современные писатели сплошь мизантропы. А как же быть с гуманизмом, этикой, которой все ждут читатели. Уже неактуальные ожидания? — Как это неактуальные? Это единственное важное ожидание. Сейчас надо формулировать новую этику — старая исчерпана. — На каких условиях должна быть построена новая этика? — А это очень хороший вопрос. Знаете, на каких условиях? На условиях практической магии. -??? — Нравственность не работает, а следование ритуалу работает. Боюсь, что новая этика сформируется во многом на магии, на ритуале, на числе. Сделать точный нравственный выбор нельзя, но можно следовать числу «34», как нам показывает роман Пелевина «Числа». Понимаете, этика — всегда акиоматика. Это правила, которые нельзя нарушать. Почему нельзя читать чужие письма? Нельзя и все! Этика должна быть сформулирована на каких-то аксиомах. Откуда они придут — я не знаю. Очень может быть, они придут из магии. «Я раньше по Окуджаве равнялся. Почему? Не могу сказать. Наверное, потому что он был очень умный, беспафосный и много понимал» — Вы описываете, так сказать, этическую технологию... — Нет, я описываю повседневную практику. Вот вы в своем этическом выборе чем руководствуетесь? Понятием о добре и зле. Оно сегодня очень изменилось. Я руководствуюсь личными симпатиями. Если так поступает хороший человек — значит, это правильно. — А чем вы руководствуетесь, определяя, кто хороший человек? — Почему вот мне нравится Навальный? Я раньше по Окуджаве равнялся. Почему? Не могу сказать. Наверное, потому что он был очень умный, беспафосный и много понимал. Окуджава уже аксиоматическое понятие. Но на чем базируется эта аксиоматика, я вам сказать не могу. Может, она базируется на том, что мои родители слушают Окуджаву. Симпатичный мне Александр Евгеньевич Попов (директор челябинского лицея № 31, против которого возбуждено дело о якобы взятке. — Авт.) полагает так-то и так-то. Я могу ориентироваться на Попова. Хотя Попов не паинька и не ангел. — С Поповым все ясно. А вот с цифрами это как-то очень интересно. — Это очень печально... — И не совсем понятно. — Прочтите «Числа». Еще раз прочтите. Я раз восемь читал...