Писатель Алексей Варламов — один из самых известных специалистов по истории русской литературы XX века, перу которого принадлежат жизнеописания Пришвина, Грина, Распутина и Булгакова. В Тюмени у него был очень плотный график, и мы беседовали в перерывах, на ходу. Тем не менее разговор получился интересный и в чем-то парадоксальный — о стихиях и явлениях русской жизни последних ста лет, о народной обиде, о сильной России, об атомной бомбе, литературе и Серафиме Саровском. — Спор о русском пути уже давно перерос в «вечный вопрос». Что для вас русский путь — отношение к России, проекция на будущее или прошлое? — Мое глубокое убеждение: надо принимать русский путь таким, каков он есть. Наша беда заключается в том, что мы все время пытались этот путь либо выпрямить, либо сказать, что на нем есть неправильные отрезки. Мы все время моделировали свое прошлое и по сей день пытаемся это делать. От этой идеи надо отказаться. Не придумывать какую-то национальную идею, а принять Россию такой, какая она есть — с ее сумасшедшей, фантастической историей. — Есть те, кто не принимает? — Безусловно. Насколько я угадываю московские настроения, у нас постоянно идут разговоры, о том, что «топят» советский период. А кто-то недоволен другими, потому как утверждает, что у всех вокруг ностальгия по Советскому Союзу. Кто-то считает, что только человек, который терпеть не может запад, может называться русским. А если ты испытываешь интерес к западной литературе и культуре, то ты автоматически попадаешь в «пятую колонну». Это общество взаимных обвинений и подозрений. Мое убеждение: русский путь широкий, он вбирает в себя все. Здесь есть место всем — и западникам, и славянам, и востоку, и западу. Надо признать, что мы будем страной и многонациональной, и многоконфессиональной, и многополярной, и многополитической — какой угодно. Но мы все любим Россию. — Получается такой эклектичный путь... — Я не люблю слово «эклектика». — Тогда какой? — Мы можем назвать его имперским, например. — В любом случае это путь, который связан с множеством культур и традиций. Какая идея должна быть у этого объединения? — Меня в свое время поразила такая вещь, о которой я много размышлял: большинство русских писателей были государственниками. Тот же Пришвин (в становлении которого Тюмень сыграла большую роль) — индивидуалист, лесной отшельник, но читаешь его дневники и понимаешь, что он за идею сильного государства. Он понял, что в такой неоднозначной стране только сильное государство может обеспечить нормальную жизнь. Булгаков, Алексей Толской — все они были государственниками и поддерживали сильную власть, потому что ничто другое в России не проходит. Надо понимать, что там, где мы живем, в той стране, которая нам дана, которую мы переменить не можем, необходимо сильное государство. — В Тюмени невозможно не вспомнить другого вашего героя — Григория Распутина, который сыграл отрицательную роль для России. Вы даже называли его отмычкой русской истории. — Да, была у меня такая мысль. Распутин — умнейший человек своего времени, но его роль была трагична для России. Явление Распутина привело к изоляции царской семьи от общества, от армии, к разрыву между сестрами Александрой и Елизаветой Романовыми. Вы представьте: две сестры, обе канонизированы Церковью, но одна радовалась убийству Распутина, а другая его оплакивала. Как все эти противоречия можно было разрешить? На небе возможно, но не на земле. — Есть ли у нас сейчас такое явление, такой человек, который может сыграть великую роль в русской истории? Надеюсь, со знаком плюс. — Большое видится на расстояние. На этот вопрос сложно ответить. Про первое лицо государства все понятно, это явление, как к нему ни относись. Это очевидно и никакому обсуждению не подлежит. — Вокруг Путина сложилось множество мифов, особенно либеральных. А политические мифы так или иначе влияют и на литературу, и на общественную жизнь. — Прямого влияния на литературу нет. Если мы обратимся к недавнему прошлому, то в 30 — 40-е годы была целая литература, посвященная Сталину, и нельзя сказать, что она была заказная. Очень многие вещи писались искренне, от сердца. Сказать, что в современной прозе так же часто появлялся Путин, как это было во времена Сталина, нельзя. А масс-медиа живет по своим законам: там все это есть. — Вы упоминали русскую смуту с оговоркой: «Не дай бог — этот ужас может вернуться». Почему? Разве есть для этого предпосылки? — Все-таки у нас большие разрывы между бедными и богатыми, и у нас большие разрывы между регионами — вот такого рода угрозы перед Россией, а не Болотная площадь, например. Я ходил на эту Болотную площадь — не потому, что сочувствовал идейно, а потому, что мне любопытно было посмотреть на этих людей. Я не видел в них ненависти. В этом плане, я считаю, нормально, что есть оппозиция, без нее нельзя жить, и тут опасности нет. Но есть такой вечный русский вопрос — все происходит в Москве или в Петербурге. Как чувствует себя Россия, что думают русские и россияне в этот момент? Помните, как в 1917 году в Петрограде случилась заварушка потому, что хлеб вовремя не привезли, а через несколько месяцев власть Советов была практически по всей стране? Как это произошло в огромной стране, которая казалось незыблемой, несмотря на войну? Но вдруг она шарахнулась в революцию, в смуту. Что-то есть такое в русском человеке: «А-а, пошло оно все!» — Терпение? — Можно назнать это терпением. В какой-то момент все накапливается невидимо для окружающих — и все. Какая-то иррациональная обида вдруг появляется в русских людях, и они становятся неуправляемыми. Это стихия. — А что может служить сдерживающим фактором? — Этого никто не знает. Русский человек по природе своей иррационален. Историки объяснят, почему произошло пугачевское восстание, например, какие-то причины придумают, но я думаю, что все эти причины будут недостаточны. Русский человек слишком непредсказуем. Вот если бы мне кто-то сказал полтора года назад, что начнется такая смута между Украиной и Россией, я бы не поверил, я бы ответил: «Это исключено». Все что угодно может быть, но чтобы между Россией и Украиной было противостояние?! Мы действительно братья, это же не метафора, мы физически не можем пойти друг против друга, потому что есть же здравый смысл. И вдруг — нет. Нет здравого смысла. — И последний вопрос. Май для России — особенный месяц. Но, оглядываясь вокруг, невольно спрашиваешь себя: неужели мы как народ и страна можем существовать только за счет героических воспоминаний о прошлом? — Победа — это святая вещь в русской истории. Надо понимать, что это была тяжелая война. Ее не надо лакировать, как это пытаются делать некоторые. Это для нас праздник, несмотря на то, либералы мы с вами, коммунисты или антикоммунисты, потому что политика здесь не при чем. Это святой праздник, и правильно делает государство, что широко его отмечает. Это момент нашей скорби и памяти, момент понимания того, какую чудовищную цену мы за эту Победу заплатили и какое значение она имела для истории России и для истории мира. Но нельзя сказать, что мы сегодня держимся только благодаря тому, что больше в прошлом нам не за что уцепиться. В то же сталинское время были вещи, которыми мы можем гордиться — наши перелеты через Арктику, спасение Челюскинцев. Это был такой же импульс русского народа как и те, когда Ермак шел в Сибирь или когда русские двигались на Дальний Восток. И так же они двигались к Арктике, и это продолжение русской истории и русского пути. Полет Гагарина в космос — безусловная наша национальная победа, вершина русского пути — и кем бы мы ни были, мы этим гордимся. Создание атомной бомбы, как к этому ни относись, тоже важная веха в истории России, которая позволяет ей чувствовать себя суверенным и независимым государством. Я буквально недавно был в Сарове, и я понимаю, что вот она русская история — с одной стороны Серафим Саровский, который на камне в молчании провел много месяцев, с другой, рядом — в километре — атомный центр, где ковалось советское оружие. Вот это наша история — так она смыкается, и разъять ее невозможно. Принимайте и бомбу, и Серафима.