Семидесятилетний юбилей Великой Победы прошел. На память о нем ветеранам остались открытки да тушенка с сыром и водкой, которую старательно развозили как раз перед праздником. Власти стремились успеть к нужному дню, не осознавая, что продуктовый паек может показаться оскорбительным. Так думает публицист и философ Анна Кирьянова, считающая стариков нашими последними сакральными защитниками, берегущими ныне живущих. Тех самых, кто забыл, как относились к ветеранам еще в Вавилоне и Древнем Риме. Поиск духовных скреп немного затянулся. Оказалось, что эти самые скрепы у всех разные. Религии разные. Национальности разные. Политические взгляды разные. Праздники — и те разные. Один курбан-байрам празднует, а другой — католическое Рождество... И даже отношение к Родине — разное. От горячей любви до такой же горячей нелюбви. И стоит заговорить о таинственных скрепах — начинаются спор и конфликт. А скрепы-то есть. Хотя слово неприятное. У нас одно общее есть — война. И наши дедушки, и прадедушки, которые воевали вместе. Башкиры и русские, татары и евреи, казахи и киргизы — всех не перечислишь. Верующие и атеисты. Коммунисты и беспартийные. Их сейчас все меньше и меньше, что естественно. Но остаются памятники — с фамилиями. С такими разными фамилиями. И к памятникам приходят и кладут цветы — даже те, кто про войну знает мало. Потому что пока есть память, мы еще можем жить вместе. И понимать друг друга, и прощать. Как не простить, если под шквальным огнем наши деды бежали в атаку рядом. И в окопе делились хлебом под Ленинградом. Мы немножко родственники. И друзья. И пока еще можем не бросаться друг на друга — стыдно перед дедами, про которых все вспоминают хотя бы во время праздника. Во время единственного праздника, который нас объединяет, Дня Победы. Конечно, старость ужасна. Еще Сенека об этом писал. Дряхлость, зубы выпали, руки дрожат. Морщины и прочие неэстетические подробности. И мозг уже не так хорошо работает. И ходить тяжело. И смотреть на старика неприятно, что отмечали многие древние авторы. Не хочется думать о смерти и болезнях. О неизбежности старости и ухода. Других дел полно. И проще всего дать старику чего-нибудь пожевать беззубыми деснами. Печеньице. Или просроченную тушенку. Налить чаю, чтобы запил угощение. Ну, и подарить что-нибудь ненужное. Предварительно это ненужное купив. Старик-ветеран возьмет угощение, поблагодарит и побредет к себе домой. Осчастливленный. И еще пенсию получит. Довольно хорошую пенсию. На печенье и чай вполне хватит. А для развлечения можно перечитывать открытку с поздравлением — вплоть до следующего Дня Победы. Если доживет, конечно. И добрые люди говорят о том, что ветераны нуждаются в любви и заботе. Они старенькие. Им трудно. Надо проявить внимание и доброту. И один писатель хорошо сказал: Это когда открытку пришлют и чаю нальют. И на душе хорошо от собственной добрости становится. И, конечно, это лучше, чем ничего. Только зайдите на сайт «Подвиг народа» и прочитайте предварительно, кому вы дарите пряники. Просто, чтобы понимать. Ветеран этими трясущимися руками в старческой «гречке» в рукопашном бою уничтожил штук пять фашистов. Их именно штуками надо считать. Или сбил восемь вражеских самолетов. Как мой дедушка. Или схватил за горло немецкого снайпера. Одну штуку. Но не додушил (что потребовало больших усилий), а притащил к командиру из разведки — для получения от этого снайпера ценных сведений. Как мой другой дедушка. Или повел за собой в атаку взвод, когда командира убили. Под пулеметным огнем противника. Я не знаю, как выглядит пулеметный огонь противника. Но помню, как выглядели ноги дедушки, перебитые очередью под Сталинградом. Или вот бабушка ловила диверсантов в Крыму, которые фонариками указывали цель вражеским самолетам. Она их ругала, фонарики отбирала и брала честное слово, что они больше так не будут. По крайней мере, так она рассказывала. И все ветераны рассказывали примерно так. Про войну-то. Не любили они ее вспоминать в подробностях. Ужасное это дело — война. Это хотелось позабыть. Повешенные люди в сожженных деревнях. Белые детские панамки плывут по Ладоге. Разбомбленный поезд с детсадовскими детьми. Дети лежат в фланелевых платьицах. Мертвые. И мертвая воспитательница со снесенным черепом их руками держит. Защищает. Это я в детстве подслушала случайно. И о том, почему связист провода зубами должен держать: если убьют, связь не прервется. Можно звонить. Есть сигнал. Они про это почти и не рассказывали. После войны хотелось доброго, мирного, светлого. Они жили и жили, как все. И состарились. И про них как-то позабыли. Нехорошо. Они превратились в почтенные ископаемые, которых выводят на свет в наш единственный общий праздник. И угощают продуктами питания. От глупости — не от злости. От добрости. И они кивают и улыбаются, потому что после войны им все нравится. По сравнению с войной все гораздо лучше. И печенье вкусное. И чай сладкий. И тушенку, хоть и просроченную, есть можно. На войне и не такое ели. А мы для них — все еще маленькие. Нас надо беречь. Даже вороватого чиновника. Он маленький еще. И на войне не был. Хотя как-то подталкивает к ее развязыванию. Но он не понимает. Думает — это игра. А ветеран — слабоумный старик. Которому зачем-то надо воздать почести. Соблюсти ритуалы и обряды. Потому что если не соблюсти — может что-то случиться плохое. Где-то там, в душе. А душа — она у всех есть. И она не меняется. Девяностотрехлетняя Саломея Гальперн сказала страшное одному писателю. Она сказала так: старость — это когда сидишь в скафандре. В тяжелом, громоздком, невыносимом. Каждое движение — тяжкое усилие. Ничего не видишь и почти ничего не слышишь. Речь невнятна. Хочешь сказать — и не можешь. Но душа остается прежней! Ты все понимаешь. Хочешь того же, что и в молодости. Испытываешь те же эмоции и переживания. Но скафандр все тяжелее и непроницаемее. А ты — внутри. Вот что такое старость. Вот в чем ее мука и страдание. И внутри скафандра сидит боевой и сильный солдат. И он еще может кое-как встать и выйти на последний парад. Или защитить себя и своих близких. Недаром так часто в новостях читаешь: девяностолетний ветеран обезвредил грабителя. Побил его палкой и застрелил из трофейного пистолета. А на вопрос, откуда пистолет, пожал плечами. В скафандре. Да, собственно, на моего дедушку напал грабитель — хотел пенсию отобрать. Дедушке восемьдесят девять было. Пенсия хорошая — финская, Отечественная и еще корейская. Орден Отечественной войны первой степени. Медаль «За отвагу». Хорошая пенсия. Но и реакция хорошая. Он применил прием, который его не раз на войне выручал. И победил грабителя. Хорошо, что не убил. Пожалел. И нож парашютно-десантный дома оставил — бабушка им капусту для пирогов рубила. И какой там Рэмбо или другой герой боевиков? Просто почитайте описание подвигов собственных родственников. И по-другому начнете к ним относиться. С опаской и уважением. Хотя нам они ничего плохого не сделают. Они нас любят. Они за нас воевали. Чтобы мы жили хорошо, не ссорились, делились и дружили под мирным небом. И прочие штампы. За которые люди и отдают жизнь — за штампы-то: любовь, преданность, смелость, любовь к Родине... Ветераны — это и есть сакральные фигуры. Тоже непонятное слово, но часто употребляемое с легкой руки президента. Мистические фигуры, таинственные, наполненные духовным смыслом. На них держится общество. Это еще в Месопотамии знали: там ветеранам тоже давали пенсию. Но не зерном, а мукой. Потому что старенькому ветерану трудно молоть на ручной каменной мельнице зерно. И кровожадные правители велели ветеранам мукой выдавать. Что несколько уменьшило их свирепость в моих глазах. Инки и ацтеки тоже имели мрачную цивилизацию и жестокие законы. Но ветеранам выделяли лучшие наделы земли. И обрабатывать их шли все граждане сразу после обработки полей жрецов. Но перед работой на своих личных наделах. В Вавилоне не только башню строили — но и дома для престарелых ветеранов, где за ними ухаживали молодые вавилоняне и помогали с достоинством пройти через старость. В Древнем Египте ветераны тоже жили недурно. Наделы и рабы им были положены по закону. И уважение все должны были им оказывать — не любовь и добрость, а уважение, которое выражалось в размерах наделов и количестве рабов. Печенье тоже не возбранялось — почему нет? Но — как приятный бонус к всему остальному. А в Древнем Риме ветераны играли особенную роль. И не дурак был император Октавиан, который и правил справедливо, и прожил долго. Что удивительно для римского императора. Он всегда стремился заручиться поддержкой ветеранов — и при объявлении войн, и при очередных выборах. И ветераны в Риме жили хорошо — получали прекрасные земельные наделы во Фракии и Мезии. Умные правители убивали двух зайцев сразу — вознаграждали ветеранов и этим мотивировали свой народ к патриотизму и защите Отечества. Ну, или к захватническим войнам с галлами и гуннами. И в провинциях царил полный порядок. Понаехавшие туда ветераны быстро всех приводили в чувство и заставляли жить правильно. По закону. Их боялись и уважали. Они старые были, конечно, но богатые и социально значимые. Многим давали должности жрецов и судей. И император мог спать спокойно, не боясь за обстановку в провинциях. Там же ветераны. Значит, все будет в порядке. А их количество и уровень их жизни можно легко узнать по надгробиям в этих провинциях. Это самые пышные и дорогие надгробия. Что, безусловно, вдохновляло и радовало и самих стариков, и молодежь. Было к чему стремиться. И награда за верную службу, мужество и преданность Родине была весьма наглядной. И, кроме того, потомкам ветеранов давали римское гражданство, которое получить было куда труднее, чем нынче — российское. Но вот — потомок ветерана. И, значит, уже римлянин — раз за Рим его дедушка сражался. И все цивилизации, где к ветеранам было хорошее и правильное отношение, были крепкими и долго существовали. Пока не начали метаться в религиозных и национальных разногласиях и искать скрепы для разваливающегося общества. И принимать противоречивые законы. Так что про ветеранов забывать не надо. И унижать их добростью — тоже не стоит. Они все понимают. Надо дать им двадцать тысяч сестерциев и хороший надел во Фракии. И должность жреца или мирового судьи. И пообещать пышное надгробие — они к смерти спокойно относятся, еще с войны. Их уже осталось миллион двести с небольшим. Это очень мало. И, когда уйдет последний солдат, нас некому будет охранять и защищать — в таинственном сакральном смысле. Они — как наши ангелы-хранители. Совсем старые и дряхлые. С дрожащими руками и полуслепые. Глухие. Больные. Только вот внутри скафандра — тот самый солдат, перед которым меркнут подвиги киногероев. Они просто мало рассказывают правду — нас щадят. Но вот мы с одним ветераном пели песню военных лет. Очень трогательно. Он на баяне играл и пел тут, в башкирской деревне. А я — слушала и подпевала. Правильная песня. Типично военная: «Утром вызывают меня в политотдел; — Что же ты, мерзавец, в танке не сгорел? А я им отвечаю, я им говорю: В следующий раз обязательно сгорю!» А вы им — чаю. И консервы. Нехорошо это.