С каждым годом все больше наших соотечественников затрудняются с ответом, что именно Россия празднует 12 июня: путаются в названиях, причинах торжества. В этом году опрос «Левады-центра» показал, что меньше половины россиян (44%) смогли ответить, что в День России отмечают годовщину принятия декларации о государственном суверенитете. О том, почему этот праздник далек от россиян, чем он угрожает российскому патриотизму, и как ранее маргинальные идеи национализма закрались в речь Владимира Путина, став мейнстримом, — только в интервью «URA.Ru» c политологом, президентом Института национальной стратегии Михаилом Ремизовым. — Михаил Витальевич, как День России изменился за эти годы — с момента принятия декларации о государственном суверенитете в 1990 году? Как общество и власть воспринимали этот праздник тогда и сейчас? Ведь за это время страна прошла через противоречивые политические, социальные и экономические перемены? — Изначальное восприятие этого праздника соответствовало концепции новой демократической России. В него был вложен внятный смысл, который не разделяла существенная часть общества, поэтому его сторонники постепенно сдавали свои позиции. Власть, безусловно, разделяла эту новую идеологию, но была не слишком настойчива в продвижении восприятия России как нового молодого демократического государства, возникшего в результате освобождения от тоталитарного советского монстра. В итоге власть стала микшировать значение этого праздника, с тем, чтобы сделать его более приемлемым для большинства населения: попыталась вынести за скобки официальные интерпретации этого праздника все, что касается декларации о суверенитете и связки с первыми выборами Ельцина. С течением времени и позитивная для либерально-демократического большинства, и негативная для остальной части общества коннотации окончательно стерлись: нивелировка удалась. Но праздник оказался абсолютно пустым, лишенным хоть какого-то исторического содержания. А с сохранением и продвижением этого праздника связан достаточно неприятный момент, который состоит в том, что таким же пустым может оказаться и официальный патриотизм. — Таким образом, сегодня День России стал формальным праздником патриотизма? — Он стал праздником пустого патриотизма. Просто потому, что если патриотизм лишен четкой исторической привязки, то мы говорим о пустоте. Смысл государственного праздничного календаря, национальных праздников состоит в том, чтобы в течение годичного цикла проживать важные вехи национальной судьбы. В этих категориях праздник 12 июня такого смысла не имеет, и стал примером некого симулякра: наличие означающего без означаемого. Мы рискуем усилить пустотность патриотизма и закрепить этот пустой патриотизм барабанного боя, лишенного исторической глубины, имеющего только поверхностное воздействие на общество, не мотивирующее те слои населения, которые нуждаются в более глубокой смысловой подпитке. 12 июня на самом деле ничего не значит для тех, для кого патриотизм — важная часть исторического самосознания. Это такой пластмассовый попсовый патриотизм, на котором ничего построить нельзя. — Может быть, сегодняшний «пластмассовый патриотизм», как вы его называете — это некий предохранитель от роста националистических настроений, которые мы наблюдали еще совсем недавно, до присоедения Крыма? Ведь в нашей стране всегда нащупывалась слишком тонкая грань между патриотизмом и национализмом. — Национализм зачастую используется как ругательное слово — это наследие советского обществоведения и языка, пропитанных левой марксистско-ленинской идеологией. В контексте мировой истории и теории политических идеологий термин «национализм» не имеет никакой негативной или ругательной окраски. Кто-то относится к этому явлению положительно, кто-то отрицательно: в зависимости от своих идеологических убеждений. Национализм может иметь более или менее радикальные формы точно так же, как либерализм, левые идеи, консерватизм или анархизм. Национализм — это одна из политических традиций, которая сформировала политический ландшафт нового времени, без него не существовала бы современная политическая действительность. Есть распространенное банальное представление о том, что есть «хороший» патриотизм и «плохой» национализм. Но патриотизм в большей степени — внеидеологическая личностная установка, в то время как национализм — это все-таки одна из политических идеологий, ставящих задачу мобилизовать общество с помощью категорий, идей и ценностей нации. — Как властью определяются и контролируются границы вот этого «приемлемого и полезного национализма»? Есть какие-то сигналы, которыми власть дает понять, что здесь уже игра на грани допустимого? — Власть пытается регулировать этот вопрос на уровне законодательства и правоприменительной практики. Здесь уместнее всего вспомнить об антиэкстремистском законодательстве. Правда иногда правоприменение в этой сфере принимает карикатурный характер, когда экстремистскими признаются абсолютно безобидные лозунги — например, сообществ, которые пропагандируют здоровый образ жизни и организуют так называемые «Русские пробежки». Один из судов признал экстремистским лозунг «Русский — значит трезвый!». Хотя это очевидная попытка пропаганды здорового образа жизни среди населения через апелляцию к национальным чувствам. Я сейчас не пытаюсь рассуждать, насколько этот лозунг эффективно работает, но очевидно, что он был создан с благими намерениями без попытки оскорбить чьи-либо национальные чувства. В целом, правоприменение, касающееся национализма, очень произвольно. Можно сказать, что границы дозволенного расставляются не очень осмысленно и корректно, потому что, по большому счету, этим занимаются правоохранительные структуры, а не инстанции политического управления в стране. А у правоохранительных органов своя логика — улучшение статистики раскрываемости преступлений: категория, по которой оценивают их работу. Поэтому, когда политическая стратегия определяется оперативниками явочным порядком, то ничего хорошего из этого не получается. Нужен вдумчивый и подход властей к этому вопросу, общенациональная стратегия. — Как бы вы могли в таком случае описать изменения взаимоотношений власти и националистических организаций, скажем, за последние пять лет? — Здесь нужно отметить два вектора движения этих отношений, причем они разнонаправлены. С одной стороны, организации националистического толка оказались разгромлены, их лидеры либо находятся под уголовными делами, либо выдавлены за пределы сферы публичной активности или решили самостоятельно ретироваться. То есть почти тотальный разгром инфраструктуры политического активизма среди национализма. Причем в этом давлении не делали различия между теми, кто имеет антироссийскую позицию в конфликте на Украине, и теми, кто поддерживал «Новороссию». Под катком оказались и те и другие. А с другой стороны, риторика русского национализма была взята властью на вооружение и использовалась в контексте «Русской весны» в Крыму. В этом смысле русский политический национализм распространялся в разных социальных средах, в том числе околовластной, но это произошло путем маргинализации его наиболее активных носителей. — Именно с таким изменением повестки вы связываете кризис «Русского марша» при общем подъеме пророссийских настроений после воссоединения с Крымом? — Да, конечно. К этому привели не только организационный разгром, о котором я упомянул, но и внутренний раскол из-за отношения к конфликту на Украине. Кроме того, из-за частичного перехвата этой повестки самой властью. — Насколько перехват этой повестки российской властью соответствует мировому тренду? Кажется, что правые сейчас, как никогда, популярны в Европе, считывается кризис идей ЕС, глобализации и мультикультурализма. — Действительно идеологии глобализации и культуризма, которые торжествовали в 90-е и 2000-е годы, становятся раздражителем для значительной части западных обществ: в первую очередь для среднего класса и рабочего класса, но и для интеллигенции. Это выражается в усилении правых и национально-популистских политических движений. И хотя, как правило, такие движения и их лидеры не приходят к власти, они сильно меняют повестку и систему политических приоритетов, сдвигая весь политический спектр вправо. В нашем случае есть существенное отличие, связанное с неким замороженным состоянием политико-идеологической конкуренции. Я не говорю о политической конкуренции отдельных лиц и партий, потому что она все-таки существует. В то время как идеологическое поле очень слабо взаимодействует с партийным и властным полями. В силу особенности нашей политической системы, партии, аналогичные французскому «Национальному фронту», в России возникнуть не могут. Не потому что на них нет спроса, а потому что это было бы вызовом по отношению к существующим правилам игры и статусу-кво. Тем не менее вот этот эффект изменения общей повестки, просачивание лозунгов национально-патриотических сил в мейнстрим имеет место и у нас. — Можно ли в таком случае говорить об изменении характера русского национализма и даже нацпопулизма после Крыма? Ведь если раньше главенствовал условный лозунг «Хватит кормить Кавказ», то теперь его перекрывают «Гейропа» и «бандеровцы». Как долго новая форма нацпопулизма задержится в мейнстриме? — Действительно, после 2014 года прежняя, можно даже сказать традиционная, националистическая повестка, завязанная на антимигранских и антикавказских настроениях, заметно ушла на второй план. Нужно отметить, что крымский прецедент позволил снизить межэтническое напряжение внутри страны. И это при том, что обосновать воссоединение Крыма с Россией можно исключительно идеей русского национализма: там живут в большинстве своем носители русского языка, культуры и самосознания, которые в критической ситуации обратились к России за помощью. Собственно, именно так это и звучало в крымской речи Владимира Путина и послании президента в конце 2014 года. Вот это усиление русского начала в официальной идеологии Российского государства, вопреки тому, что традиционно говорили оппоненты национал-патриотов, не оттолкнуло нацменьшинства, а наоборот, консолидировало их вокруг русского ядра. В этом смысле Крым показал, что по такому принципу может идти интеграция народов: сильно русское ядро, реализующее свои интересы и свою историческую и культурную миссии, притягивает другие народы. Но если русские сами себя не уважают и не защищают свои интересы, то тогда начинают преобладать центробежные тенденции. Поэтому все разговоры о том, что русские не должны заикаться о своих интересах, чтобы сохранить государственное единство, оказались абсолютно несостоятельны. И благодаря этому консолидирующему фактору внутренние межэтнические проблемы отошли на второй план. Но все-таки это эффект не безграничный: мы видим, как на протяжении 2015 и 2016 годов возвращается традиционная повестка, а именно антимигрантские настроения и межэтнические конфликты внутри страны. Безусловно, этот эффект отскока обусловил рост экспансии исламизма. Этот мощный тренд фактически гарантирован нам на долгое время, он постепенно перекрывает состояние консолидации общества, которое возникло после воссоединения с Крымом. А угроза исламизма начинает коррелировать с антимигрантскими настроениями, потому что мигранты, в первую очередь из стран Средней Азии, все чаще оказываются активом исламистской идеологии в России. — Может ли этот антиисламистский тренд быть отработан во время предвыборной кампании? Как политические партии разыграют национальную карту в период агитации? — Я думаю, что в первую очередь на этом будет отыгрывать ЛДПР. Это единственная партия, у которой есть «лицензия» на национализм в публичном пространстве. Все знают, что ЛДПР существует только как условная заглушка, чтобы в российском партийном поле не возникло никакого последовательного и влиятельного национализма. С этой ролью она блестяще справляется еще с начала 90-х годов, и если раньше от нее звучали лозунги «Мы за бедных, мы за русских», то теперь очевидно появятся именно антиисламистские мотивы: сегодня, как никогда раньше, в обществе остра проблема страха исламизации.