Спустя пять дней после резни в Сургуте нападение религиозного фанатика на местных жителей с ножом по-прежнему квалифицируется как «покушение на убийство». За это время группировка «Исламское государство», запрещенная в России, опубликовала посмертное видеообращение человека, предположительно, нападавшего на людей в Сургуте. Президент Франции Эмманюэль Макрон и Еврокомиссия охарактеризовали произошедшее в Югре как акт терроризма и прислали свои соболезнования. Сейчас уголовное дело передано в Главное следственное управление СКР и находится под личным контролем главы ведомства Александра Бастрыкин. Но пока официально ни один из представителей российских властей так и не упомянул слова «теракт».О том, где принималось решение по трактовке сургутской трагедии и может ли официальная версия измениться — в интервью руководителя фонда «Петербургская политика» Михаила Виноградова. — Михаил Юрьевич, обыватели в Сургуте называют случившуюся трагедию «терактом». На ваш взгляд, почему они не верят властям и официальной версии? — Общество называет вещи своими именами. При этом очевидно некоторое нежелание со стороны центральной власти и федеральных медиа называть «теракт» терактом. Можно вспомнить историю о том, как не торопились признавать терактом крушение самолета над Синаем, хотя это было очевидно в тот же день. Мы также помним, как не называли терактом убийство девочки няней в Москве, хотя ее мотивы имели очевидный политический оттенок. До конца осталась неясной ситуация с крушением самолета под Сочи (версия теракта имела право как минимум на равноправное с другими рассмотрение), а теперь операции прикрытия вокруг Сургута побуждают многих задуматься, насколько справедливым было быстрое забвение гибели этого самолета. — На ваш взгляд, чем мотивирована такая информационная политика? — Российские медиа стремятся реанимировать советскую систему: ничего плохого у нас не происходит, а если происходит, то где-то на Западе. Есть желание показать, что в России внешняя и внутренняя политика правильная, а в Европе и США неправильная. Кроме того, нам демонстрируют, что Россия как раз и воюет в Сирии для того, чтобы не было терактов. Это делается в противовес угрозе стереотипа, что теракты происходят как раз потому, что Россия воюет в Сирии. Все это создает желание не говорить там, где можно не говорить. Хотя обратной стороной этого являются недоумение жителей территорий, которые соприкасаются с терактами, и снижение доверия к телевидению в пользу интернета, где возможности защиты от манипуляций, от слухов гораздо меньше, чем на ТВ. — То есть власти не понимают, что в эпоху интернета жители Сургута могут прочитать заявление Макрона, который говорит о терроризме, и посмотреть видео, где, предположительно, устроивший резню в Сургуте присягает запрещенной в России ИГ? — Такая политика стратегически тупиковая, но краткосрочно она пока не вызывает серьезных неудобств в силу определенного восприятия информации в масс-медиа. В одном из недавних исследований респондент так характеризовал свои настроения от телепросмотра: «Мы за все переживаем, но ни во что не вникаем». Такой стереотип позволяет существовать в дне Сурка, когда вчерашняя новость обнуляется сегодняшними событиями и никакой рефлексии по поводу них не происходит. В итоге создается ощущение, что там, где можно не рассказывать, лучше не рассказывать. Хотя объяснить, почему «Первый» новостью дает про теракт в Турку и вообще не говорит про Сургут, в XXI веке, конечно, сложно. — Как вам кажется в каждом конкретном случае на каком уровне принимается решение, как трактовать ЧП? На каком уровне, на ваш взгляд, это принималось в Сургуте? — Я могу судить по реакции федеральных медиа, телеканалов. Почти сразу после событий в Сургуте на телеканале «Россия 24» появился титр, и он держался минут 20, не сменяясь, потом титр стал постепенно исчезать и новость упоминалась, но в качестве второй, третьей по принципу: мы ничего не замалчиваем, но расставляем такие приоритеты. Примерно то же самое было после того, когда был сбит малазийский «Боинг»: когда версия, которая выглядела для экспертов наиболее реалистичной, но одновременно некомфортной для России, не скрывалась, но замыливалась огромным количеством разных инверсий, фейков о том, что в самолете не было людей или что все изначально были мертвы. Такая квазиобъективность: в итоге экспертная версия выглядела более скучной, более нудной, менее запоминающейся. Поэтому, даже находясь в Москве и следя за медиа, несложно совершенно себе представить картинку, которая происходила в Сургуте. И как раз возможности скрыть в регионе резонансное событие крайне ограничены. Хотя федеральная власть, наверное, не против того, чтобы местные жители списывали то пренебрежительное отношение к трагедиям на местах на заговор местных чиновников. — И все-таки есть версия, что местные силовики могли решить перестраховаться и не передать необходимый объем информации в федеральный центр? — Еще раз скажу, уже в первые часы, глядя на события в Сургуте, несложно было составить всю картину травматизма и опасности. Поэтому скрыть это было невозможно. — Вот это всеобщее недоверие к официальной версии трагедии в отдельно взятом Сургуте может привести к каким-то негативным последствиям уже федерального масштаба? В случае других чрезвычайных происшествий какой это может дать эффект? — Фактически это приводит к снижению ценности человеческой жизни: раз мы не говорим о раненых и убитых, значит, нам, по сути, все равно. А значит, снижается эффективность самих терактов: нем смысла, например, проводить теракты в Сомали, там в порядке вещей, что стоимость человеческой жизни объективно низка. С другой стороны, в такой «самолизации» в отношении человеческой жизни ни российская власть, ни российской общество не заинтересованы. — На данном этапе возможно переквалифицирование статьи на «теракт»? — Странно было бы этого не сделать. Возможно, будет разница во времени, как в Северной Корее, где якобы через месяц сообщают о спортивных неудачах, чтобы развести по времени формальное признание теракта и степень общественного интереса к этой теме. Хотя на фоне того, что размывание темы Сургута в повестке пока удалось, может быть, решат не возвращаться к этой теме. Потому что рефлексия о терроризме требует осмысления причин терроризма, которые могут находиться в том числе во внутренней сфере: в ощущении несправедливости, невостребованности людей. Это нормальная процедура осмысления. Но она, конечна, непривычна, требует большей глубины, полутонов, чем разделение мира на добро и зло, черное и белое. — Но отсутствие этого переосмысления делает ведь нас слабее в борьбе с терроризмом? — До тех пор, пока нет эффективной работы по деромантизации террора, деромантизации агрессии, деромантизации насилия, конечно, будут сохраняться угрозы и обществу, и государству.