Накануне президентских выборов вышла книга «Путин. Наши ценности». В ней политолог Алексей Чадаев подводит итоги последних 10 лет российской политики в мире и внутри страны. В интервью «URA.RU» автор книги рассказал, почему нам близки имперские ценности, как Кадыров стал вице-президентом по исламу, а бренд «Путин» оказался сильнее, чем бренд «Россия». — Ваша книга выходит фактически за три месяца до президентской кампании, с названием «Путин. Наши ценности». Это ведь не случайное совпадение? — Разумеется, тот факт, что предстоят выборы, нельзя было не учитывать. Но прямой предвыборной задачи у этой книги нет. Она скорее подводит итог определенного периода, дает осмысление пройденного пути. — Для кого написана эта книга? Кому вы рассказываете про Путина и наши ценности? — Разговор о ценностях уместен там и тогда, где есть конфликт. И важно разобраться в природе этого конфликта: это борьба интересов или это борьба ценностей. Если мы, будучи в конфликте, исходим из своих интересов, то это пространство торговли. То есть компромиссов, уступок, переговоров — того, чем можно поступиться. Ценностями поступиться нельзя. И поскольку мы в ряде вопросов, в первую очередь, по Крыму, конечно, ведем себя именно так, Запад не понимает, почему. Тут важно разделять, что является предметом переговоров, а что нет. И это — больше для западной аудитории. Еще один адресат этой книги — российские элиты, которые привыкли к ситуации, в которой у нас с Западом особых проблем не было. Была какая-то такая риторическая пикировка, но это не мешало туда ездить, хранить там капиталы, обучать детей, покупать недвижимость. Сегодня сам этот уклад жизни оказался под ударом, как мы видим это по случаю с Керимовым и по многим другим признакам. Нашим элитам фактически прямым текстом говорят: ну, уберите уже вашего Путина — и тогда можете больше не беспокоиться за свои виллы на Лазурке. Еще я писал эту книгу для «путинского большинства», к которому отношу себя и сам. Потому что мы многие вещи делаем интуитивно, рефлекторно, не понимая. И ключевой парадокс состоит в том, что, когда принимались решения по Крыму, было понятно, что это означает проблемы с Западом, санкции, торможение экономики, ухудшение уровня жизни и гигантские затраты бюджета. Все это ложилось на плечи налогоплательщиков, то есть на простых людей. И несмотря на это весной 14-го года рейтинги Путина достигли исторического максимума. — Так какие у нас сегодня ценности, то, что не является предметом торга и переговоров? — Наш ценностный набор наиболее характерен для имперской России XIX века, чем для России советской или России демократической. Ну, я имею в виду не официальную пропагандистскую триаду «православие — самодержавие — народность». Я говорю о реальном содержании имперской политики. Это органическое недоверие к революциям и традиционализм и в то же время вера в западничество и в модернизацию через вестернизацию. Отсюда желание импортировать технологии, но не импортировать политические новшества. Мы также выступаем за мир. Потому что Россия при всем своем брутальном милитаристском облике, конечно, производит мир и заинтересована в мире. Все понимают, что любая более или менее серьезная война — для нас как для страны смертельная угроза. Еще одна ценность — благосостояние. Потому что у нас очень мало аскетов и стоиков, которые стремятся к познанию Дао. Большинство людей хочет машину, квартиру и банковский счет. В этом вопросе народ и партия едины. Конечно, мы фетишизируем экономический рост, в поисках своей модели изобилия. Но при этом важная ценность для нас, как ни парадоксально, вера.То есть мы, будучи, в общем, не очень религиозной страной, оказались при этом чуть ли не главными защитниками религиозных ценностей в мире, и христианских, и даже исламских. У меня есть целая глава «Россия и ислам» об этом. Скажем, фактор Кадырова, уже не как лидера Чечни, а как такого международного политика в формате «исламское лицо путинской России», неслучаен. И одна из самых важных для нас ценностей — это ответственность. В нашем конфликте с Западом мы все время апеллируем к ней. Когда они выступают с идеологической позиции, что нужно свергать тирана и устанавливать свободы на Украине, в Грузии, Сирии и где угодно, мы все время задаем вопрос: а кто отвечает за те сотни и тысячи трупов, которые неизбежно получатся на пути к новому миру? Это тот урок, который мы, Россия, выучили нашими революциями и перестройками. — В книге вы пишете, что Россия не идет на поводу у Запада и не занимается апгрейдом ценностей под давлением сексуальных меньшинств или мигрантов. Это хорошо или плохо? — Апгрейд предполагает, что есть некая новая версия, более эффективно и качественно работающая по сравнению с предыдущей. Но то, что Западом подается в качестве новой версии — это нечто принципиально другое. Это мутация европейских ценностей. И мы сегодня в противостоянии с Западом настаиваем на той версии европейских ценностей, которые были общепринятыми до сравнительно недавнего времени, скажем, до начала 70-х годов XX века. То, с чем сегодня выступает Запад — это ценности, начавшие доминировать после «красного мая» 68-го года: например, то, что права человека важнее, чем государственный суверенитет. Отсюда логика: если какое-то государство с точки зрения кого-то, нарушает права человека, тогда цивилизованный мир обязан вмешиваться, игнорируя даже международное право. Мы, естественно, против этого. И есть еще набор аналогичных позиций, по которым Запад изменил свою точку зрения. Среди них — отношение к свободе слова и к пропаганде. — В чем тут конфликт между Россией и Западом? — Запад парадоксальным образом удивительно быстро слил свою такую фундаментальную ценность, как свобода слова. Он принес ее в жертву политической целесообразности. Это очень заметно по событиям вокруг Russia Today, вокруг WikiLeaks, по событиям вокруг этого наивного юноши из АНБ Эдварда Сноудена. Тут мы с удивлением-узнаванием обнаружили в устах западных политиков классическую андроповскую риторику. Специфика момента в том, что теперь мы в той роли, в которой всю жизнь видели Запад. Ходил же когда-то анекдот по поводу того, что Буш передал Обаме не только ядерную кнопку, но и мастер-ключ от всех домофонов, чтобы в подъездах пакостить. А сейчас мы сами такой Обама. Сейчас уже это Путин лично обгадил все подъезды, от Техаса до Сиэтла. И в Германии, и в Британии, и во Франции, не говоря о Штатах, системные политические силы занимаются тем, что ищут русских шпионов друг у друга под кроватью. Это ровно те занятия, над которыми десятилетиями подтрунивали наши либералы, когда критиковали Кремль и нашу провластную пропаганду за её шпиономанию. — Но разве ровно это же сейчас не происходит и в России тоже? — Тут надо оперировать фактами. По субъективному ощущению мы оказались чуть ли не более свободной страной, чем сегодняшние Штаты. До недавнего времени у них была мягкая цензура, упакованная в формат политкорректности, запрета на определенный набор терминов. А сейчас их цензура стала жесткой, репрессивной, почти сталинистской. — В книге вы пишете, что Россия сейчас очень удобный для Запада враг. А Запад для России? — Россия удобный для Запада враг, потому что это такой враг, который не будет воевать. Потому что мы не способны на большую войну и на сколь-нибудь затяжное противостояние. Мы вот органически и стратегически заинтересованы в мире, просто в силу нашей внутренней структуры. Из-за демографической, экономической и множества других причин. То есть нами можно сколько угодно размахивать, как красной тряпкой, и не бояться, что мы действительно проявим какую-то там агрессию. А вот Запад для России враг сегодня неудобный, потому, что в отношении к Западу у наших людей присутствует определенная шизофрения. Когда, с одной стороны, эталоном, к которому люди стремятся, является западный образ жизни, а с другой стороны, в политическом пространстве мы все время ужесточаем риторику. И, собственно, в этот разрыв, в этот парадокс все время и бьют. Поэтому, конечно, ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в России — прим.ред.) куда более удобный для нас противник, чем Евросоюз или Штаты. — Но все силы федеральных медиа до сих пор брошены на то, чтобы критиковать Запад, формировать образ врага. — Наши медиа — слуги двух господ. Они, с одной стороны, подчиняются начальству, которое сидит в Кремле. А с другой стороны, они подчиняются рынку. И главный их начальник сидит в Гэллапе: считает рейтинги, доли и все остальное прочее. И их миссия в этой ситуации — это бороться за аудиторию. А как бороться за аудиторию? Возгонкой эмоций. То есть они вампирят на сильных эмоциях, которые испытывает аудитория, и только за счет этого еще как-то держатся на плаву в конкуренции с развлекательным вещанием. Именно эта двойственность толкает их в колею борьбы за раскрутку истерики и непрерывной накачки. Как только медиа снижают градус, аудитория уходит. — Значит, российская аудитория все-таки хочет слушать 2 часа подряд ор и крик про то, что США скоро рухнут? — Русский человек бывает двух биологических видов: летний и зимний. Зимний русский живет в квартире, смотрит телевизор, шарится в интернете, думает о том, как ему уконтрапупить Америку, победить Украину, спасти Сирию, но не вылезает из дома или с работы. Летний русский живет попой кверху на грядке на даче, пузом вверх на пляже, в санатории. Телевизор он не смотрит, газет не читает, в интернет почти не лазит. Главный вопрос — куда девать опять эти долбаные кабачки? Поэтому у нас вся политика происходит примерно четыре месяца в году — два весенних и два осенних, на переходах из стадии в стадию. И это легко заметить, потому что все митинги у нас в весенне-осенний период проходят. Вот Алексей Навальный, не учитывавший этого факта, очень сильно лопухнулся, когда решил 12-го июня повторить свой успех 26-го марта. Время, когда вообще возможна политика — март—апрель до майской картошки и октябрь—ноябрь, до новогоднего запоя. — В книге вы пишете о том, что надежды Запада на новое поколение в России, которое черпает информацию из интернета и неподконтрольно власти, не оправдались. Но, может, оно ещё просто не до конца выросло? К тому же этой весной мы видели так называемые протесты школьников? — Во-первых, это была не надежда, а железобетонная уверенность, прописанная крупными буквами во всех учебниках. Во соросовских книжках про открытое общество, из каждого утюга нам рассказывали, что авторитарные режимы держатся на контроле информации за счет монополизации СМИ. Но, когда приходят интернет, соцсети, и прочее, то люди получают доступ к альтернативной точке зрения, соответственно, освобождаются от диктата. И рано или поздно вслед за цифровой революцией приходит уличная цветная. Внимание, вопрос. Какой был рейтинг у Путина в 2000-м году, когда он приходил к власти? Около 50%, на грани второго тура. И какой сейчас, в 2017-м? Чуть ли не за 80%. Как изменилась аудитория русского интернета с 2000-го по 2017-й? Тогда почти никого — сейчас почти все. Получается, не работает машинка. — Может быть, потому что старшее поколение — по-прежнему приверженцы традиционных медиа? — В последние годы старшее поколение активно интернетизируется. Пенсионеры сидят в «Одноклассниках», делают покупки в интернете, общаются. Это семь-восемь лет назад можно было говорить, что интернет — удел молодых и энергичных. Сейчас уже нет. Сейчас уже молодые и энергичные больше на улицах, в кафе, в школе, в вузе, еще где-то, а в Сети люди, у кого больше всего свободного времени, старшее поколение. Что касается юношества, которое вышло на улицы, то социологически я не увидел в нем протеста. В том, что они делали, говорили, как это выглядело, я увидел самопрезентацию. То есть они не столько говорили «долой власть!», сколько «Я есть, увидьте меня!». Эта энергия была уже на Болотной: «Вы нас даже не представляете, пожалуйста, заметьте нас, поговорите с нами». Классический феномен подростковой социализации через бунт. И было понятно, что им дали красивый повод, вооружили их готовыми лозунгами, кричалками, резиновым утенком. Но реальной пружиной и мотивом стало желание войти во взрослую жизнь и тоже сказать свое слово «Мы есть!». А вожди протестов в самоупоении думали, что это их клиентела, которая идет за ними, потому что они такие офигительные, потому что они говорят правду. А эти люди использовали их как повод, для того, чтобы обозначиться. — Вы считаете, что сейчас и в перспективе для власти нет никаких рисков от этой аудитории? — От этой — нет. Это, вообще, отличный ресурс для власти. С ними надо работать. Раз они чего-то хотят, раз в кои-то веки у нас молодежь политизировалась, оторвалась от гаджетов и куда-то там вышла и что-то хочет сказать по общественно значимым темам, значит, вот бери и втаскивай их, втягивай, заинтересовывай. — Итак, в России ставка Запада на открытое общество дала сбой. Но почему-то, что не получилось в России, получилось в том же Египте, революция через Twitter? — Действительно, эта схема, о которой мы говорим, с гарантией работала на всех без исключений периферийных странах. Она оказалась идеальной для смещения авторитарных режимов, в полуколониальной окраине вне центров бывших великих держав. В этот список можно включить и Сербию, и Грузию, и Тунис, и Ливию, и уж, конечно, Украину, Киргизию, и Венесуэлу. Но не нас, не Россию. — Кто тогда мы? — Моя глава про Крым — она как раз построена на вот этом парадоксе «кто мы». Когда мы заявляем «Крым наш», то самый главный вопрос: а кто такие эти «мы», которые говорим, что он наш. Потому что, если мы — это транзитная страна, возникшая на обломках погибшей советской империи, идущая от диктатуры к демократии, то, конечно, Крым не наш и никогда нашим не был. Взяли чужое, должны извиниться, отдать обратно. А если мы вот та самая тысячелетняя Россия, у которой был царский период, советский период, то, конечно, Крым наш. Но тогда перед нами встает еще несколько десятков вопросов, на которые надо ответить. Крым распечатал старые споры. Именно поэтому, например, в 2017 году в таком фокусе внимания оказалась пресловутая «Матильда». Режиссер Алексей Учитель сделал такую склеенную из розовых соплей сказочку про принца и танцовщицу, почти «Красавица и чудовище». Мультяшная история, которая идеально сработала бы в этом качестве, при условии, если бы исторический контекст, в котором было все это помещено, указывался как тридесятое государство, тридевятое царство. Но Николай II, последний царь — это было вчера, здесь и у нас. — Вы сейчас говорите о том, что нам, как стране, вернувшей Крым, еще предстоит осмыслить целый ряд спорных исторических событий? — Да, по отношению к которым мы еще не договорились. История с Лениным и Мавзолеем — она из этой же оперы и Ельцин-центр тоже. Мы пересечены целым набором таких вот фундаментальных расколов, которые не зажили. По поводу которых никакого национального консенсуса нет. После Крыма, когда мы сказали, что мы — наследники всей этой истории, эти вопросы актуализировались. Мы оказались вынуждены возвращаться ко всем забытым теням прошлого. Снова рассуждать про Сталина и репрессии, про Ленина и революцию, про Николая и империю. — На ваш взгляд, все эти вопросы стихийно возникают? Или задаются государством? — Конечно, стихийно. Это неумолимая логика процесса. Вот то, что произошло в 2014-м году, оно нас всех поставило перед необходимостью переосмыслить свое отношение к истории и ответить на целый ряд вопросов. — Но государство должно сейчас взять на себя роль модератора этого разговора? — Дело в том, что многие просто не признают его в этой роли. Государству трудно быть модератором в этой дискуссии, потому что оно и участник. Все эти трагедии недавнего прошлого происходили вокруг и по поводу идеи государства. Ключевая книжка Ленина, с которой он входил в Октябрь, называлась «Государство и революция». И проблема нашего патриотизма — это бесконечный разрыв между «люблю страну» и «не люблю государство», «люблю страну» и «не люблю власть». Можно ли и любить страну и, при этом, не любить власть? И постоянные подозрения в адрес официальной пропаганды, что она пытается подменить одно другим. Поэтому государству быть модератором трудно. Оно действующая сторона. Я думаю, что форма для разговора будет найдена вне пределов государственных институтов. — Возвращаясь к названию книги, какое отношение к ценностям российского народа имеет Владимир Путин? — В отличие от предыдущей книжки, в этой — центральный герой — не Путин, а сторонник Путина, путинское большинство. То есть то, почему люди принимают и откликаются на ту ценностную повестку, которую предлагает власть. Но остается незакрытым вопрос, а почему лично Путин? Что именно делает его уникальной фигурой и символом ценностного ядра. Так уж сложилось, что Путин, начиная с 99-го года, все время имеет дело с темой невозможного. В 99-м году казалось невозможным принять политическое решение о вводе войск в Дагестан, а потом и в Чечню. Невозможно избежать дефолта при пике платежей по советским и ельцинским долгам в 2003-м году. Невозможно остановить демографический спад. Невозможно восстановить единство правового пространства на территории страны. И каждый раз оказывалось, если нельзя, но очень надо, то все-таки возможно. На уровне культурного бэкграунда это считывается, конечно, как героика. Герой — он тем и отличается от не героя, что он делает невозможное. — В Путине видят героя только в России? -Самые разные люди, политические и общественные силы в мире атрибутируют Путину целый ряд свойств, зачастую прямо противоположных. То есть для кого-то Путин — это наследник освободительной борьбы Мао, Че Гевары и еще чего-то против американского империализма. Для кого-то он же — защитник традиционных консервативных христианских ценностей. Поэтому за него выступают в Европе и крайне «левые», и крайне «правые», и антиглобалисты. Во всем мире в Путине видят альтернативу. Альтернативу некоторому мэйнстриму. И дальше уже в зависимости от того, какая именно из альтернатив им ближе, они ее атрибутируют Путину. И это привело еще к одному парадоксальному факту. Бренд «Путин» сегодня в мире сильнее, чем бренд «Россия». Россия — это, в общем-то, страна со слабой экономикой, устаревшими технологиями, пожилым населением, структурными проблемами, коррупцией. А Путин — самый авторитетный из ныне действующих мировых лидеров. Он номер один на любой международной площадке. Человек, к которому будут ездить советоваться люди, от короля Саудовской Аравии до корейского президента.