Политические ток-шоу заполнили собой весь эфир федеральных каналов. Их рейтингам могут позавидовать самые высокобюджетные проекты: «Время покажет» на «Первом» и «60 минут» на «России 1» уверенно входят в тридцатку самых популярных у россиян программ. По данным телеизмерителя Mediascope, минимум каждый восьмой зритель ежедневно смотрит эти политические ток-шоу. Горячие дебаты, которые длятся по пять часов в день, давно стали объектом критики для одних и образом жизни для других. Один из самых скандальных ведущих этого сегмента Артем Шейнин рассказал «URA.RU», почему шоу «Время покажет» так популярно и каково быть на передовой информационной войны. — За последние годы сегмент политических программ заметно вырос. О политике стали говорить не только в вечерний прайм-тайм, но и днем. Раньше домохозяйки смотрели мыльные оперы, а теперь — вашу программу, которая длится в общей сложности пять часов и выходит каждый будний день. Как вы думаете, почему «Время покажет» так прочно вписалось в действительность российского зрителя? — Некоторые люди мне высказывают, что на ТВ очень много дневных шоу, споров и дебатов. Я им отвечаю: так устроено телевидение, как только нас перестанут смотреть, нас не будет. Даже сам иногда задумываюсь, не многовато ли нас. То, что политические ток шоу стали образом жизни — это, скорее, примета времени, которая, по моим оценкам, выработалась года четыре назад. Тогда формат «гламур» сменился на формат «война». «Война» — это когда у всех есть четкое ощущение витающего в воздухе противостояния. Нас часто обвиняют, что мы его сами придумываем, но с каждой программой мы показываем, что оно реально существует. Есть условные «мы» и «они». И в этом ощущении противостояния каждый ассоциирует себя с какой-то из сторон. Вероятно, общественно-политические ток шоу действительно заменили собой то, что считалось дневным, раннепраймовым продуктом, а именно, сериалы или передачи про условный анализ ДНК, которые тоже требуют личного отношения к происходящему. Вся эта движуха, которую мы обсуждаем каждый день, не придуманная, она настоящая и никто не знает, чем она закончится. Взять сводку новостей, например, про Скрипалей. Это же лучше всякого сериала, такие сюжеты невозможно придумать никакому сценаристу. — В этом новом формате «война», о котором вы говорите, какие у вас задачи? — В рамках ток-шоу я должен организовать в студии горячую дискуссию. Это должно быть интересно, эмоционально, с фактами, разными точками зрения, которые я мог бы дозировать. Я не учился никогда на журфаке, вирусом «как бы высокой журналистики» я не заражен, поэтому могу высказывать свое личное мнение. Ведущий с точки зрения журналистики — это человек, упакованный в костюм, у которого нет своего мнения, он просто задает вопросы. Это фигня. Возможно, это работало пять лет назад, но в нашем формате — нет. Я всегда работал за кадром: был продюсером, редактором. В классическом смысле слова ведущим я так и не стал, да и не собирался становиться, меня не для этого взяли. — Вы выходите в прямой эфир по пять часов в день каждый будний день. Не устали? — Физически очень. Морально, понимаете, как… Человек, который лезет в горы, чем выше лезет, тем больше устает. Максимальная степень его усталости, как и максимальная степень удовлетворения, приходятся на вершину. Конечно, я устал. Штангисты очень сильно устают, борцы устают, бегуны устают, военные устают, врачи, которые по восемь часов оперируют, тоже. Когда я очень сильно начинаю себя жалеть, то я достаю свои военные фотографии и думаю, это тебе сейчас тяжело? Нет, это тебе тогда было тяжело. А если у меня под рукой их нет, то я представляю себе ситуацию, при которой ко мне приходят и говорят: «Артём Григорьевич, вы так сильно устаёте, вы так выматываетесь, поэтому сегодня на свою работу вы не пойдете, у вас будет возможность переключиться, вы оденете касочку с фонариком — в забой шахтером часиков на восемь уголек рубить. И знаете, как-то сразу отпускает и я сразу перестаю себя жалеть. Но усталость есть, и моральная, и физическая. — По внутренним ощущениям, как долго ваша программа будет популярной? Это противостояние «мы и они», формат «война», о котором вы говорите, скоро рассосется? — Мой грустный ответ заключается в том, что, к сожалению, все развивается в сторону того, что ничего не рассасывается, а только сгущается. Поэтому, как-то не похоже, чтобы это скоро кончилось. Я думаю, что интерес к нашим программам будет сохраняться. Не уверен, что я этому рад, но  я знаю, что для очень многих людей мы стали не столько источником информации, сколько своего рода частью образа жизни. И я вам по-честному не могу сказать, радостно ли мне, что для кого-то наши ежедневные посиделки в студии стали частью образа жизни. Мне это приятно, это хорошо для профессии, для канала, для рейтингов, но, может быть, я был бы больше рад, если бы эти люди в это время сидели и читали книжки. — Каково ощущать себя лицом российской пропаганды? — Я не ощущаю себя лицом русской пропаганды. Но если считать пропагандой разъяснение российской позиции, ее ценностей, то да, я не скрываю, что моя задача, чтобы у людей, у которых есть какие-то иллюзии, непонимание, сомнения, была возможность получить ответы на свои вопросы. — Вы действительно верите, во что вы говорите? — Меня обвиняют, как минимум с двух сторон. Часть публики говорит, что я защищаю власть, не даю сказать нашим либералам, поляку и украинцу. Другая часть обвиняет меня в том, что я слишком наезжаю на власть, даю говорить американцам и либералам нелицеприятные слова в адрес самого Путина. Поэтому я не согласился с вами, что я лицо русской пропаганды. Лицо русской пропаганды — это тот, кто говорит то, что ему велят, но во что он сам не верит. Если бы я не верил в то, о чем я говорю, то мне было бы очень тяжело. Мне часто пишут: «чё ты со своим сраным патриотизмом каждый день нам паришь мозги». А я знаю, что я вам парю мозги, потому что многие забыли, что патриотизм есть. И он — часть нашей природы, ведь никто кроме нас не мог освоить такую страну. Никто не живет в тех широтах, в которых живем мы. Это не может же быть просто так. — А вы думаете, что вам верят? — Для меня очень приятный показатель — это когда в раздевалке в спортклубе ко мне подходят мужики, парни тридцатилетние, спрашивают: «А можно вам руку пожать? Вы всё правильно говорите, прям вот молодец!» Но количество проклятий, которое порой сыпется в мой адрес в интернете, мягко говоря, не очень приятно. Но чем больше этих проклятий сыпется со стороны определенной категории людей, тем лучше я понимаю, что все, что я делаю, достигает цели. Я нахожусь на передовой информационной войны. Если ты на войне сидишь в окопе и куда-то стреляешь, а по тебе не долбят в ответ, значит, ты не туда стреляешь. В этом смысле даже инцидент в Вероне был предсказуемым и ожидаемым [в марте этого года в итальянской Вероне на ведущего напал украинский десантник]. Потому что, когда тебя вывешивают на сайт «Миротворец» со всеми детьми, включая полуторагодовалого, то понимаешь, что отмороженных людей огромное количество. К любому словесному, как и к жесткому физическому столкновению я готов всегда. Но то, что произошло там, было банальной провокацией. — Почему вы так много уделяете внимание международным новостям? Повестка вашей программы и ваших коллег, работающих в этом жанре, часто становится поводам для насмешек и критики. Что бы в России ни происходило, у вас всегда Трамп, Порошенко и Мэй. — Мне про это много пишут. Ответ на этот вопрос состоит из двух частей. Во-первых, формат напряженности, противостояние «мы и они» во многом заставляет людей смотреть и сопереживать. Внутренних тем, которые делали бы зрителей сопричастными и тянулись сериалом, мало. Международка ведь не прекращается, она тянется и тянется. Скрипали закончатся, тут же начнется Сирия, она закончится — начнётся Украина. И это все в рамках противостояния, о котором мы говорим. Это практически бесконечный сериал, который в каждой своей части позволяет человеку сопереживать. При этом зритель понимает, что это противостояние глобальное. Давайте представим, что сейчас весна 1938 года. Скажите мне по-честному, зная всё, что будет потом, мы обсуждали бы фашизм, который поднимает голову в Германии, или надой молока в Вологодской области? — Почему надой, а не репрессии? — Возможно, мы бы обсуждали репрессии. Но мы бы понимали, что для того, чтобы случилось 22 июня 1941 года, факт наличия или отсутствия репрессий мало что значил. А гражданская война в Испании — была критична. И мюнхенский сговор, и Лига Наций. Это все было актуально для выживания целой нации, при всей важности надоев молока и репрессий. Кроме того, тотальная заинтересованность людей в обсуждении своих проблем — миф. — Так и скажите, что международка дает высокие рейтинги. — Грустная история заключается в том, что большинство «внутрянки» не дает никаких рейтингов. У меня для этого есть объяснение. Помните, я проводил очень условное сравнение с сериалом, где есть «мы» и «они». Если бы людям предложили смотреть сериал, где женщина утром просыпается, идет варить кашу, будит детей, собирает их в детский сад, потом будит мужа, кормит мужа… Посмотрите любой сериал, который дает цифры. Люди смотрят кино не про свою жизнь, а про то, что вызывает у них эмоцию и сопереживание. Про доярок никто смотреть не будет. В стране протяженностью 10 тысяч км найти социальную проблему, которая была бы одинаково критична для всех, очень сложно. Исключения бывают. Например, Кемерово. Эту трагедию мы обсуждали три дня по пять часов в день. Потому что невозможно было об этом не говорить. Но это касалось каждого, я делал на этом акцент. Мы говорим не про только Кемерово, мы говорим про то, что происходит с нашей страной от Калининграда до Сахалина. Такие торговые центры существуют везде. И те пожарные, которые так «профессионально» проверяют, тоже существуют везде. Это социальная проблема, которая касалась жизни любого человека, живущего в нашей стране. — Пенсии тоже касаются каждого. — Как только у тебя на экране появляется схема, по которой рассчитывается пенсия, а специалист начинает объяснять что-то про коэффициенты, то умри все живое. В студийном ток шоу это сделать невозможно. Но если решат увеличить пенсионный возраст, то тут мы получаем понятный разговор. Я могу вам десятки тем привести, которые в студийном формате разваливаются. Если бы они получались не очень яркими с профессиональной точки зрения, но давали бы какие-то цифры, Бог бы с ним. А они и цифры не дают, и я сам понимаю, что это не программа. А по международке у тебя сел востоковед, американист, политолог, социолог — все они говорят на понятном языке и обсуждают понятные события. — В СМИ сообщалось, что ваши эксперты ходят на программы за деньги. Якобы самые высокие гонорары получают иностранные эксперты, суммы могут достигать до миллиона рублей в месяц. Так ли это? — Я не занимаюсь продюсированием программы, поэтому к этой теме не имею никакого отношения и ничего про это не знаю. По конвертам ничего не раскладываю. — Зачастую иностранным экспертам порядочно достается на ваших шоу. Зачем они приходят? Исполняют роль мальчиков для битья? — Они приходят с точками зрения своих стран. У них есть своя цель, своя задача, они говорят то, что думают. А я в жестком диалоге с ними реагирую так, как реагировала бы большая часть населения. Они не мальчики для битья. Они люди, которые презентуют некий способ отношения к нашей стране. Почему какие-то свалки и ругань в нашей студии я пресекаю, а какие-то не пресекаю? Когда какая-то ругань и взаимные выпады происходят не между людьми, а между позициями, если хотите, разными системами координат, тогда я считаю, что это уместно. А личные свары я пресекаю. Предметные эксперты никогда и не кричат. — Вам когда-нибудь доставалось от руководства за чрезмерную эмоциональность? Вы часто грубите гостям. А с американским экспертом Майклом Бомом у вас вообще дело дошло до потасовки. — В программе есть логика развития события, и в той истории с Майклом Бомом она тоже была. Он провоцировал меня во время приветственного слова. Я ему сказал: «Майкл, я сейчас говорю про российский флаг, который оскорбили. Не зли меня». Но он продолжал: «Ваша Россия ничего не может. Вы можете только говорить». После чего я подошел к нему (тут он уже серьезно испугался), взял его за шею, отошел и сказал: «Смотри, Майкл, как у тебя изменилось выражение лица. Я тебе продемонстрировал, что бывает, когда мы начинаем не только говорить, но и действовать». Это был естественный элемент программы. Ведь «обиженный» и чуть ли не «избитый» Майкл Бом через два часа пришел ко мне в вечернюю программу. — А за что вам тогда делают замечания? — Меня просят избегать стилистически сниженную лексику. Я действительно этим грешу, потому что исхожу из того, что все, что не запрещено, разрешено. Мат, за который канал могут оштрафовать, я не употребляю, а если я считаю нужным сказать, что американцы убедили целое поколение наших людей в том, что мы «рукожопые», то так и говорю. Кроме того, иногда увлекаясь беседой, могу на человека сильно давить или перебивать. Мне делают справедливые замечания, я над собой работаю. — А за то, что вы тыкаете своим гостям? — За это никто не делает замечаний, потому что все, кому я тыкаю, тыкают мне в ответ. Поскольку я не являюсь в классическом смысле ведущим, я веду так, как я чувствую. И если я чувствую, что наши отношения позволяют сказать ты, я это говорю. — В этом смысле ваш стиль напоминает расслабленность влогеров на Youtube. Там тоже нет классических ведущих. Сейчас молодежь либо не смотрит федеральные каналы совсем, либо выборочно, но через YouTube. Как вы определяете это явление, надолго ли пропала мода на ТВ? — Когда нас сравнивают с популярными влогерами, указывая нам на их миллионные просмотры, я вижу в этом лукавство. Каждый ведущий федерального канала, в тот момент, когда люди включили телевизор, получает сразу несколько миллионов «кликов». Я не уверен, что этого товарища, который набирает полтора миллиона просмотров на YouTube, будут смотреть, если он будет делать то же самое на телеке. Разговоры о том, что со временем интернет заменит телек — фигня. Тут классическая история из фильма «Москва слезам не верит». Каждому из тех, кто сегодня не смотрит телек, стукнет тридцать, потом тридцать пять. Когда у вас появляются дети, семья, другой уровень ответственности, вы по-другому будете реагировать на то, какая студия, какой свет, какое качество видео. Главное, что у вас включится голова и вы поймете, что за все, что я говорю в эфире, я несу ответственность по закону. А говорящая голова на YouTube — нет. Вообще, свойство нормального молодого человека — противиться мейнстриму. Сейчас модно говорить: мол, я выкинул телек и живу в интернете. Многие знакомые говорят, что за последние два года поняли, что телек, да, помойка, но интернет — еще большая помойка. Потому что в интернете вообще никто ни за что не отвечает. А я, Артём Шейнин, Катя Стриженова, Толя Кузичев, Оля Скабеева, Женя Попов, Андрей Норкин, мы выходим в кадр и показываем свои лица.