В Екатеринбурге гостит отстраненный от эфира журналист радиостанции «Эхо Москвы» Александр Плющев. В наш город он приехал, чтобы помочь коллегам из екатеринбургской радиостанции в ряде проектов, посетить фестиваль «Старый новый рок» и встретиться с блогерами. «URA.Ru» обсудило с Александром Плющевым отголоски скандала с его удаленным твитом, Кодекс этики «Эха...» и последние события во Франции. — Послезавтра заканчивается ваш «срок» без эфира. Чем занимались все это время? — Гулял, спал, писал твиты, работал выпускающим редактором. Я десять лет не работал выпускающим, так что у меня появилась хорошая возможность обновить скилзы (от англ. skil — мастерство, навык — ред.). Не люблю эту работу, она слишком организационная, а я человек дезорганизованный, и организовывать других у меня плохо получается. Приходил на работу не каждый день, появлялся реже обычного, но не сказать, что я бездельничал... — А за что вас отстранили от эфира. В итоге, как это было официально сформулировано? — Я был бы очень признателен, если бы мне кто-нибудь объяснил, за что меня отстранили от эфира. Мне об этом так никто и не сказал. Это было решение Алексея Алексеевича Венедиктова без официально декларируемых причин. Я не видел никакого документа, мне просто объявили, что я отстранен. Я спросил, почему. Мне сказали — «без объяснения причин». С Венедиктовым я знаком 20 лет и привык ему доверять, так что, если он считает нужным отстранять от эфира, значит, так нужно. Может быть, это и полезно — раз в 20 лет. В общем, я до сих пор не понял, за что, но, очевидно, не все обязательно понимать... — Все началось с истории с твитом по Сергею Иванову, о гибели его сына... — Я все время спрашиваю у аудитории какие-то резонансные вещи. Это просто такое продолжение эфира. Это обычная тренировочная вещь, может, прозвучит это цинично, но я все время тренируюсь. Некоторые люди используют твиттер для того, чтобы общаться с ньюсмейкерами, некоторые, чтобы создавать имидж, а я — для тренировки. Это такие самотесты. Может, это была не самая удачная формулировка... — А почему вы удалили этот твит? — Алексей Алексеевич не требовал удалить. Он мне не сказал тогда, что звонил Лесин и что идет какая-то буря. Я видел, что Венедиктову это не по душе, он этого не скрывал. Он не требовал удалить твит, потому что у нас в контракте не было прописано, что я веду еще и твиттер. Мы — журналисты и все наблюдатели — живем в одном мире, а все остальные персоны, типа Аллы Пугачевой или политиков, живут в другом мире. Они — на сцене, мы — в зрительном зале. Мы сидим и шушукаемся, говорим: смотри — у нее тушь потекла. Пока это не слышно, мы можем внутри зала шушукаться, и всем наплевать. Но как только какая-нибудь сволочь в этом зрительном зале встанет и крикнет: «Вот смотрите — он говорит, что у вас тушь потекла». Сразу после этого — сорван спектакль. И мой твит эту стенку преодолел. Почитайте мой твиттер — ни один из твитов эту «стенку» не преодолевает. Их никто не читает по ту сторону стены. Но в зале началось волнение, и люди заговорили — «Уберите его из зала». Твит не был написан с целью кого-то обидеть или принизить. Если мне кто-то пишет — «Саша, убери это». Я скажу — хорошо и извинюсь. Для меня извиниться — не проблема. Но я когда думал, что инцидент исчерпан, он, как выяснилось, только начался. — Многие наблюдатели говорят, что этот инцидент был только поводом к конфликту, в который включились Лесин, Венедиктов... — Я Лесина не видел ни до, ни после. Только по телевизору. Никогда с ним и по телефону не разговаривал. Для меня он — виртуальный персонаж. И он никогда меня не видел. Он в редакцию даже вроде бы не приходил. По крайней мере, я об этом не знаю. С Венедиктовым, по-моему, они встречались только вне пределов «Эха». Может быть, он Венедиктову каждый день звонит, но за пределы главного редактора это вышло впервые. Я вообще сам оказался после 6 ноября за бортом этих событий... — После этих событий появился Кодекс этики журналистов «Эха»... — Это называется дополнением к уставу, они приняты журналистами. Было тайное голосование, и большинством голосов они приняты. Это введут в контракт, и получается, что все журналисты радиостанции под этим подпишутся. Но это еще должен утвердить совет директоров. Подчеркну: поправки в устав не носят запретительный характер. Они все начинаются со слов: «Журналист понимает...», «Редакция осознает...» — Но это все равно какое-то ограничение? — Венедиктов это трактует наоборот как расширение. Разные трактовки. Я не воспринимаю это как ограничение. Для меня странно, что мы над этим целый месяц работали и приняли что-то такое, не хочу сказать «невнятное». Думаю, формулировки можно было сделать более четкими. С другой стороны, расплывчатые формулировки удобнее, их трактовать можно по-разному. Я эти правила после того, как мы их написали, прочитал один раз и все. Нас так достала эта тема, особенно внутри рабочей группы, что когда все это закончились, все просто пришли и проголосовали. Не знаю, ограничивают себя люди или нет, по твитам я этого не вижу. Иронизируют много, начинают сообщения со слов: «Журналист понимает...». Это как раз ирония по поводу того, что мы приняли. — Какие-то санкции есть, если кто-то эти правила нарушит? — Прямых — нет. — А зачем тогда вводили? — Это вопрос к Венедиктову. Но мы не могли от этого отказаться. Главное — там создается конфликтная комиссия из трех человек. Одного назначает главный редактор — не из числа сотрудников, эта такая «свежая голова», второй выбирается коллективом, третий — руководством. К ним можно обратиться по поводу конфликта, касающегося радиостанции. Обратиться может только сотрудник или акционер. Не политик, не слушатель. Сотрудник тоже не может инициировать рассмотрение дела, если он туда не вовлечен. — Продолжая тему вашего твита, который показался некоторым оскорбительным. Сейчас все мы знаем французскую историю и карикатуры, которые показались оскорбительными в мусульманском мире... — Мне кажется, что свобода слова — универсальная ценность, потому что все самые большие гнусности делаются в отсутствии свободы слова, когда ты не можешь сказать о том, что происходит по тем или иным причинам. Я, как журналист, не могу выступать против свободы слова. Любой человек имеет право на любую точку зрения, какой бы она нам ни казалась дикой, если он не нарушает закон и не выступает против свободы слова. Свободы слова не может быть для тех, кто выступает против свободы слова. Если она им не нужна, то и выступать им нечего. Мне часто бывают глубоко неприятны и ненавистны некоторые мнения, но мне в голову не придёт запретить им это делать, если это оскорбляет какие-то мои чувства. — А смеяться и троллить можно все? Можно ли шутить над трагедией Беслана? — Если тебе не нравятся какие-то шутки: Беслан, инвалиды, национальности, религия — просто не обращай на них внимание. Лучшее наказание для таких людей — перестать на них обращать внимание. Если мы обращаем на них внимание, то больше их распиариваем, распиариваем их дикость. Например, ретвитить мой твит, распространять его, считая его дикостью — это значит множить дикость. Я бы вообще ничего не запрещал, даже символику фашистскую. Я не говорю, что я бы с ней ходил, мне это глубоко противно, но я бы не запрещал. В зрелом обществе от человека, который надел на себя то, под знаком чего убивали миллионы людей, все должны отвернуться. Но, видимо, мы предполагаем, что отвернутся не все, и поэтому мы ему запрещаем это делать. Значит, общество у нас незрелое, вот мы и стремимся к запретам.